Новый Мир. № 3, 2000

Иными словами, кино губит литературу изнутри, используя как сырье.

Как в свою очередь телевидение губит кино: и Феллини, и Иоселиани в контексте женских прокладок, жевательной резинки, думских истерик и Якубовича из «Поля чудес» — уже не вполне Феллини и не вполне Иоселиани, — появление последнего на телеэкране становится чем-то вроде бытового подстрочника к его горьким и мудрым «Фаворитам луны».

О вакханалии, устроенной ТВ вокруг пушкинского юбилея, писали много. Лично для меня самым убойным было чтение «Евгения Онегина» на разные голоса. Сменяя друг друга, на экране появлялись все новые и новые лица, произносившие по нескольку строк из романа. Кроме эстетической бессмысленности действа мучило ощущение чего-то еще и жутко непотребного. Я не сразу вспомнил чего. А вспомнив, похолодел от омерзения и унижения. Примерно за полгода до этого закончился многомесячный показ рекламного ролика, в котором сменяли на экране друг друга молодые люди, произносившие на разные голоса текст про то, что уважение и бережное отношение к партнеру (возлюбленному) предполагает обязательное использование презерватива. От подобного сопоставления уйти невозможно — происходило-то все в одном пространстве. Повторное использование нового (для нас) приема обязательно отсылает к первому опыту. Не буду доказывать здесь очевидное: форма подачи материала всегда часть его содержания. Иными словами, почувствовать разницу между «Евгением Онегиным» и рекламой презервативов телевидение не в состоянии.

Есть надежда, что на несколько лет пропагандистом и распространителем литературы будет Интернет, хотя бы из-за своего технического несовершенства. Интернет — это пока только библио-, а не видеотека. И в русском Интернете есть живая журналистика, есть формы корректного обслуживания литературы. Но боюсь, эта музыка ненадолго. Только до того момента, когда технические возможности Интернета позволят ему поглотить телевидение. И пользователь будет открывать сайты, чтобы щелкнуть мышью на файле с фильмом, новостями или музыкальным клипом. Технологии уже отрабатываются, диски с соответствующими объемами памяти начинают появляться.

Возможно, страхи мои нелепы. Скорее всего, прав Немзер. Ничего с литературой не может сделаться. Я и сам так думаю.

Или думать так заставляет инстинкт самосохранения?

Но все равно у меня (у нас у всех), как писал Бёлль, просто нет другого выхода.

Никита Елисеев «Полный вдох свободы»

Слуцкий стал поэтом войны. Его поэзия и эстетика, оксюморонные, парадоксальные, кажутся одновременно и опровержением, и подтверждением всеми заученного афоризма Теодора Адорно: «После Освенцима нельзя писать стихи», — остается добавить: или эти стихи будут подобны стихам Слуцкого.

«Записки о войне» — записки победителя, человека, убежденного в том, что он — субъект истории, тот, кто историю делает, а не ее объект — тот, кого история делает. Пройдет сколько-то лет, и Слуцкий почувствует себя объектом истории, а еще через несколько лет точно зафиксирует это: «…осенью 1952 года… До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два… Такое же ощущение — близкой перемены судьбы — было и весной 1941 года, но тогда было веселее. В войне, которая казалась неминуемой тогда, можно было участвовать, можно было действовать самому. На этот раз надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать же должны были со мной и надо мной». В 1944 — 1945-м, когда писались и на машинке печатались «Записки о войне», до этой «перемены судьбы» было далеко. О времени победы Слуцкий написал в одном из своих стихотворений: «Я делаю свободы полный вдох. Еще не скоро делать полный выдох».

Полный вдох свободы — еще несвободного, еще скованного догмами человека. В 70-е годы Слуцкий сформулирует: «Я был либералом. При этом — гнилым. Я был совершенно гнилым либералом». В 1944-м, 1945-м такая характеристика показалась бы ему оскорблением. Тогда он ощущал себя «якобинцем XX века», «харьковским робеспьеристом». Его Робеспьером был Сталин.

Автор «Записок…» еще не уверен, будет ли он поэтом. Сможет ли он увиденное «заковать в ямбы». Он понимает себя действующим политиком, равновеликим Черчиллю, Тито… Сталину. (В позднем, «послекультовом», стихотворении Слуцкий напишет об этом самоощущении: «И я верил, что Сталин похож на меня, только лучше, умнее и больше…») Вот это-то ощущение равновеликости политиков и рядовых участников политики делало «Записки о войне» при всей их «ортодоксальности» — абсолютно непечатабельными.