Новый Мир ( № 4 2009)

Так, предысторией одного из героев служит рассказ “Красная пленка”, впоследствии давший название новой книге. Сам по себе он очень даже неплох, но, втиснутый в роман, выглядит неуместно. Из курьеза, приключившегося с недоумком в детстве (хотел сделать фотографии одноклассницы голышом, чтобы ее опозорить, да сам предстал пред классом в голом виде), никак не вытекает гениальная способность бомжа-дебила конструировать взрывные устройства. Впрочем, характеров в романе нет. Герои-функции, родом из комиксов. Логики тоже немного. Русское язычество, которому предан киллер Львов-Льнов (воспитанный дедом в идиллической пряничной деревне с укладом тысячелетней давности, где покойника не в земле хоронят, а погребальный дом строят, а неудачного младенца с песнями и плясками в реку кидают), и православный фундаментализм священника Цыбашева оказываются союзниками в борьбе против духовной заразы, с разных концов через интеллигенцию наплывающей на Русь. Это с какой же стати?

И вот два супермена, нашедшие друг друга благодаря насилию, учиненному автором над историей, логикой и сюжетом, вместе со своими оруженосцами направо и налево убивают всех, кого заподозрили в искажении строгого православия, и мечтают сбросить атомную бомбу на Шамбалу. Любимое орудие терминатора Львова — топор по имени “Мень”. Главный противник — демон Pasternak, взявший под свои перепончатые крылья всю мировую нечисть.

Все было нацелено на скандал. Но особого скандала не получилось. Не помог даже Владимир Бондаренко, истолковавший действия двух маньяков, оставляющих за собой гору трупов, как трагическую борьбуправедныхгероев, искореняющихлиберальный сатанизмна Руси, и пообещавший в заключение: “Место православной инквизиции у нас еще впереди” (“Завтра”, 2003, 15 июля). Невольно пожалеешь Церковь — вот уж непрошеные союзнички...

Лев Данилкин же, возвестивший явление нового Гоголя, явно смутился, увидев, что за птица вылупилась из приглянувшегося ему яичка, покаялся в склонности к гиперболизации (даже употребил по отношению к некогда расхваленной книге уничижительный глагол “нацарапал”) и констатировал:

“В злобном — жлобском — романе „Pasternak” есть что-то фашистское; на черный юмор это не спишешь. Это только поначалу Елизаров кажется озорным остроумцем, младо-Сорокиным; ближе к финалу автор — угрюмый мракобес, сам, похоже, далекий от состояния полной вменяемости” (“Афиша”, 2003,

3 июня).