И именно человек этого типа меньше всего интересен сегодня церковной бюрократии как объект миссии. Его можно привлечь, но очень трудно использовать в рамках имеющейся системы. Да, он может дать деньги или в свободное от работы время трудиться на благо Церкви, но он будет задавать вопросы, если его что-то не устроит, и требовать уважения. Вербоваться в „профессионалы” он не станет. Он будет искать в Церкви не прибежища для своих слабостей, а усовершения своего устроения”.
“Подлинная консервативная модернизация Русской Церкви возможна, на мой взгляд, лишь на путях проникновения Церкви даже не в районы, а в дома больших городов, на путях превращения священства из кастовой привилегии в общественное служение достойнейших людей, на путях возвращения церковного, соборного, сознания мирянам, которые были и будут большинством состава Русской Церкви. Это возвращение масс в Церковь возможно только на пути строгого и безусловного следования букве и духу православия, догматам и канонам, без скатывания в обновленческий произвол. Однако такая консервативная модернизация, как я уже отметил, означает ликвидацию привилегированного положения тусовочно-бюрократического сообщества „профессиональных православных””.
“Чехов понятен каждому, особенно женатому”.Беседовала Елена Рыбакова. — “Огонек”, 2010, № 2, 18 января.
ГоворитАлександр Генис:“Школа поставила Чехова в чужой для него ряд — между Толстым и Горьким. Между тем его надо читать с Беккетом”.
“В эпоху колхозов и коммунальных квартир труднее понять мир, где действуют частные врачи, адвокаты, коммерсанты, журналисты и профессора. Сегодняшний русский читатель ближе к Чехову, чем его родители. Но это — бытовые подробности чтения. Важнее, что в Чехове уже есть и Кафка, и Хармс, но Чехов — авангард без скандала. Только поэтому мы и не ощущаем безумно острую новизну его пьес, каждая из которых — драма абсурда, а также — его трагедия и комедия. Про Чехова было сказано: „Реализм, утонченный до символа”. Искусство его в том, что никто не может найти шва между первым и вторым”.
Ян Шенкман.