Новый Мир ( № 7 2013)

Автор предисловия поэт Владимир Гандельсман пишет, что Дозморов «следует традиции», то есть «использует узаконенные инструменты», и верен своему «способу освоения вечных тем». Надо сказать, что на сегодняшний день в русской поэзии весьма большое количество традиций, использующих множество методов и приемов, законность которых не вызывает сомнений. Однако приходится признать правоту Гандельсмана: и в наше время слово «традиция», если специально не оговорено, какая именно, отсылает к классикам, условно говоря, доавангардного периода. Другое дело, что наследование им в наше поставангардное время сильно приправлено иронией и центонностью. Такова и поэтика Олега Дозморова, стихи которого, по определению Гандельсмана, отличает «обнаженная ясность» и «тоска по подлинности».

Сам Дозморов в одном из текстов этой книги пишет, что его «четырехстопным ямбом / долдонит муза по мозгам», а в другом: «А почему четырехстопным? / А потому что Владислав / Фелицианович подобным / качнул в зашоренных мозгах // не перья страуса склоненные, / не очарованную даль — / метро вагона окна темные / и безупречную печаль». В этих строках — ключ к творчеству Дозморова, стихи которого пересыпаны отсылками — от прямого упоминания и строгих центонов до едва уловимых аллюзий — к (по мере убывания частотности) Ходасевичу, Пушкину, Лермонтову, Блоку, Брюсову, Бродскому, Гандлевскому и многим другим — до «Повести временных лет» и Библии.

Среди этого многообразия, как видно из вышесказанного, главное место занимает Владислав Ходасевич[1]. В силу чего важно вспомнить, что Ходасевич остро переживал современный ему кризис культуры и критически осмысливал как литературные течения того времени, среди которых он слыл архаистом, так и наследие прошлого.

Все это есть и у Дозморова. Положение дел в литературе в книге описано так: «все слова сломались», кругом только «мы», отдающие «в печать радостное говно», — «средней руки поэты», которым «давно пора на перековку». Лирический герой вовсе не выделяет себя из этой ситуации, однако при этом самоопределяется как «наблюдатель» и «очевидец убитой культуры, / страж, ископаемое и родня». И этой линии он следует с завидным упорством. В целом же все выглядит отнюдь не безнадежно: «И прошлое — неаккуратно, / и будущее — непонятно, / и настоящее — смешно». Неаккуратно, непонятно, смешно — с этим можно работать.