Новый Мир ( № 7 2013)

В Тулу Ванечка, вопреки пословице, летит со своим самоваром. Ах, и натерпелся бес от грохочущего, охающего, булькающего всеми медными кишочками самовара (морским узлом самовар привязан к хвосту). «Мало ли как взыграют обстоятельства, — сетует Аполлонов, — на Рижском взморье не отыщется шпрот, в Туле — самоваров, в Дальнетухлянске — соленых огурчиков на закусь, а в Москве — Господи, помилуй! — русских писателей...» o:p/

Впрочем, о писателях Ванечка говорит по приземлении в Орле — когда счастливый бес избавляется от самовара и от самоварной трубы (которая, к слову, норовила вдеться на бесовий — дамы, заткните ушки! — уд), заменив все на спираль кипятильника. «Между прочим, — заливается Ванечка, — кипятильник вовсе не обязательно втыкать в розетку, достаточно воткнуть вилку бесу... — и в этом несомненное преимущество путешествий на бесотранспорте — воткнуть... вы поняли, куда?» o:p/

В Орле Ванечка знакомится с «костлявой учительницей» («Знаете такой тип женщин? — суповой набор, а бедра — в нагрузку»), которая произносит отповедь герою, — ведь Ванечка, сползая с беса у железнодорожного вокзала (бес прикинулся путевым обходчиком, а потом татарином-носильщиком), задал простодушный вопрос: «Просветите, милахен, что за городишко?». На голову Ванечки учительница «с бедрами» вылила весь вклад Орла в русскую словесность: «Город Толстого! Тургенева! Лескова! Бунина! Это — городишко?!». o:p/

Утин, кстати, настаивал, что здесь изображен эпизод, бывший с самим автором по дороге в Крым — «Когда он наивно считал, что я (покрут головой торжествующий) напишу хвалебную рецензию на него. Помнишь, как он обхаживал меня в Коктебеле? Мне даже пришлось упросить тебя отвезти его в музей Айвазовского в Феодосию...» Еще бы не помнить Марусе — солнечные полдня. А колкую траву под затылком — там, где молчит Карадаг? Оказывается, Ванечка никогда не ел ежевики — вот уж северный дикарь... Он смешил Марусю, прихватывая ягоды с ее ладоней... Тяпа их видела тогда из-за кисеи олив — и плакала, дурочка, потому что безнадежно влюбленной была в Аполлонова. o:p/

«Облака несут в Ерусалим души праведников, — прорекает Ванечка, — а грешники едут на бесе. И, замечу, вспотевшем, поэтому шерсть у него темными клочьями обвисает, а пар — изо рта. Кто это? — спросила меня девушка в Мелитополе. Пони, — ответил я. Какая милая лошадка. (О, украинское простодушие!) А что она ест? Грешники — пирожки такие, не кушали? Из крупы грешневой. Надо маму попросить приготовить. Ах, и стыдно теперь мне. Ведь чёрт посмотрел на меня с укором. Вот и думай — кто смиреннее. Мы — люд крещеный. Или бес, у которого графа вероисповедание протерта в ветхую дырину». o:p/

Зато в роли пони бес смог навалиться на дыни. «Что едва, — подмечает автор, — не привело к печальным, ах, печальным следствиям над синими просторами морей... И на этих возвышенных страницах появились бы желтые кучки — бесяшки, которые с липким квяком соскальзывали с хвоста вниз. Кто сказал, что бесы не страдают расстройством? В том числе — нервов». o:p/

В Белгороде бес и Ванечка соображают на троих с «мужичком без имени», близ Запорожья — с контуженным милиционером Витей (глаза на переносице, нос — стоптанная туфля, южнорусское гэканье гуторит на этих страницах). o:p/

Дальше Джанкой: истомленные татарки жгут глазами из-под платков. Но бесу это, знаете ли, по барабану. Он отлеживается в теньке — у него аллергия на пыль и пыльцу; Ванечка, перемигиваясь с татарочками, булькает нарзаном. o:p/

Над Константинополем загудят мотороллером наши путешественники — вжиу-вжах! вжах! — вероятно, бес опасается, что крестовый поход Аполлонова уклонится от главного маршрута? А вдруг Аполлонов начнет священную войну? o:p/

«..Разве мы...............................................................................................................................................................не мечтаем об освобождении Цареграда?! ...............................птыть!» o:p/

В тот год, когда Ванечка создал «Полет на бесе в Ерусалим», у него в Курочках — надрывались скворцы. Ванечка распихивал нас по плетеным креслам, гамаку, поленнице — что-то вроде зеленого театра — и, подняв палец, требовал тишины — мы глотали трели, коленца, чиканья, обмиранья на верхней ноте — что выделывает скворец. (Кстати, грязного цвета пичуга.) Ванечка научил слышать в пении следы звуков, которые скворец запомнил и повторил. Кваканье лягушек у Нила. Стук цепи в порту Александрии. Выкрики чаек. Щелк кнута. Мычание буйволов. Даже любовный шепот черной девицы. И звон браслетов, обнимающих щиколотки. Тарахтение драндулета. «Вы видите, — горел Ванечка, — как араб-красавец седлает угнанный мерседес?» o:p/

Мы не поняли другой обмолвки. Если скворец долетает до Египта, разве до Святой земли трудно долететь? Откуда мы знали, что он говорит о себе? o:p/

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

То был вообще великий год. Ванечка, хотя и породил теорию о счастливой дюжине дней, породил и противоположную: вся жизнь — счастливая. Жизнь — золотой день, пока не заходит солнце. o:p/