Это не значит, что смерть для него — темное молчание. А вера в воскресение? Он умел ошарашить молодых несмышленышей сначала словами о быстролетности жизни: «Не успеете моргонуть глазиками, а вам продудит тридцать, сорок и — страшно молвить! — пятьдесят! А потом годы поскачут, будет вам девяносто, приедете ко мне в Курочки на инвалидной каталке со стеклянным крантиком, ввинченным в причинное, извиняюсь, место, и прошамкаете вставными зубами: ёКак же все кончилось быстро так?..” Только я по-прежнему буду молодой красавец, потому что возраста у меня нет!». o:p/
Он мог нагнать тоску-тощищу: делались у всех лица зеленые, — но тут же и говорил, что мы — да! да! — воскреснем: «Все вы, касатики, воскреснете, только купите крестик на шею. Вам, что ли, денег дать?» o:p/
Было жаль ему красоты — если она изгниет без следа. Вот почему — в мятом пиджачишке, с водянистыми глазами, с побежавшей щетиной и почему-то щеткой зубной, торчавшей из нагрудного кармана, — он был лучезарным Аполлоном. «Он — единственный, — сказала Маруся уже после его смерти, — кто воспел лилии палестинские в наш удушливый, бензиновый век». Разве могла она забыть его песни? «Ах, я знаю, дурочки, почему вы воскреснете, — он смотрел на романтических девушек у своих ног — а они и вовсе ели его глазами, — вы, любимые мои дурочки, воскреснете, потому что Господу жалко вашей красы и вашей косы. И разве аромат их, — он рассыпал в руках косы Глаши-толстухи (а Сашка-на-сносях заерзала, заревновала), — можно забыть? А еще воскреснете потому, мои дурочки, что у Господа нашего чувство юмора удивительное — и ему захочется снова услышать: — Ну, Галка, как у меня ножки? Постройнели? Знаешь почему? Потому что Миша обещал этим летом отвезти в Пицунду! Держать форму надо. Если бы не Миша, навернула б кастрюлю макарон! А ты, Ирунчик, навернула бы?» o:p/
В тот год — год «Полета в Ерусалим» — он встал на крыло, как позднее говорил Сильвестр Божественный. Он нашел полную силу. Мы, его свита, давно смотрели ему в рот. Но как эффектно он скрещивал шпаги с вновь прибившимися к нашему столу (вернее, застолью). o:p/
Компания вокруг Ванечки всегда была пестрой, была сорокаградусной. Не все, пожалуй, догадывались, что фразы тут вылетают поценнее многотомных трудов университетских глупарей. Помню, в споре с историком Львом Перегоном Ванечка кинет: «Как, касатики, осмыслить русскую нашу историю XX века? Перерезать интеллигенцию и завезти в города народишко сиволапый — нашлепать, наклепать из него нового человека. Букварь в зубы и песенку Утесова — ура! Потанцуем на глупеньких косточках...». o:p/
«Мы должны были сдохнуть (речь шла, конечно, о 1917-м), а не сдохли. Вот ведь в чем штука. И чудо, и проклятие тут». o:p/
«Знаю, знаю, скоро стухнет коммунизм (это 1983-й). Весь он в пятнышках трупеньких. Но как бы на место изгнанного беса не пришли бесы новые?» Разве он не видел вперед на десять и двадцать лет? o:p/
«Поучитесь уму у секвойи! — возглашал Ванечка. — Навуходоносор, Цезарь, Понтий Пилат, Аттила, Людовик-Солнце, Иван Грозный, Наполеон, Ленин — все кончились, выветрились — только секвойя, которой четыре тысячи лет, живет и живет — одна ее жизнь, а сколько мышиной возни человеческой...» o:p/
В Богом не забытые Курочки заглянул физик Борис Блашенбах (тогда увлекшийся русским Средневековьем) — он прослышал, что «курочкинский юродивый» нашел на владимирских и суздальских соборах изображения... Александра Македонского! Вампира Безымянного! И даже (детки, заткните ушки) Блудницы Сладкогрудой! Соответственно, обычный крокодил в этой компании (которого Ванечка разглядел на церковке Покрова на Нерли) — самый диетический представитель... А Димочка (связной Солженицына)? Разве он не пел за курочкинским столом «Отвори потихоньку калитку», обнявшись с Аполлоновым? Они спорили о достоинствах курочкинской сливянки и роли Солженицына в преображении сытого Запада. Нервные гости Курочек пугались, когда Аполлонов кричал: «Передай