Новый Мир ( № 8 2009)

Во-первых, лекции назывались «О причинах упадка русской литературы» и «О новых течениях современной русской литературы». А общее название впервые появилось в упомянутой книге 1893 года, так что определение «одноименная» к ней не подходит.

Во-вторых, эта книга была не «сборником критических работ», а воспроизведением текста тех самых лекций.

Наконец, в-третьих. Мережковский, ощущающий себя наследником декабристов, — предположение не хуже всех прочих. Никаких особых оснований для него нет, но нет в подобном допущении и ничего криминального. Однако зачем же в угоду эффектной догадке умалчивать о том, что одна из лекций впервые читалась Мережковским еще 26 октября в Русском литературном обществе? В конце концов, «октябрист» — тоже красивое слово.

И это далеко не единственный пример пренебрежения фактами ради производст­ва сомнительного вкуса эффектов. Например, известный эпизод с визитом Дягилева к Буренину Зобнин пересказывает по «Литературным воспоминаниям» Перцова, но при этом «вразумляющий удар» цилиндром «по физиономии» превращается в «набил незадачливому критику морду (иного выражения и не подобрать)».

Но если фактическая сторона биографии Мережковского в целом все же воспроизведена добротно, то концептуальная часть вызывает куда больше сомнений. Авторские обобщения зачастую слишком размашисты, оценки — произвольны, а трактовки — приблизительны.

«Как бы ни относиться к [Религиозно-философским. —М. Э.] собраниям, нельзя не признать, что все происходившее на них и вокруг них, в сущности,единственнаяреальнаяпопытка мирного соглашения всех группировок образованного общества дореволюционной России»[1]. Ровно напротив. Как ни относись к РФС, нель­зя не признать, что к интересам подавляющего большинства интеллигентских «фракций» их проблематика не имела абсолютно никакого отношения.

Что дает Зобнину основания полагать, будто античные переводы Мережковского, весьма прохладно встреченные современниками и традиционно третируемые специа­­листами, «ныне составляют гордость русской школы художественного перевода»?

Под «историческим» христианством Мережковский понимал, разумеется, вовсе не только «практику современных ему священнослужителей».