Читаем Новый Мир ( № 8 2013) полностью

Новый Мир ( № 8 2013)

Есть личный семейный контекст, принципиально нам недоступный, — есть общий контекст: исторический и общественно-политический. Ну например, довоенный и послевоенный польский антисемитизм. Ассоциирование в массовом сознании евреев и коммунистов. Без любви к тем и к другим. Государственный антисемитизм, фактически сделавший Польшу в конце шестидесятых judenfrei. Выжившие в Освенциме, избежавшие расстрельных рвов, вернувшиеся из эмиграции, вчерашние партизаны, бойцы гетто, участники Варшавского восстания. Ненавидящие коммунистический режим и верные солдаты партии. Двери открыты: катитесь на все четыре стороны. Напрасно вы выжили, напрасно вернулись. И покатились. Даже такие преданные стране и режиму люди, как Тоня.

Девочка Вера сокрушается о чуме в Палестине, откуда взяла, не было чумы, зовет Страну Израиля Палестиной, будто никакого Израиля нет еще.

Зрителю хорошо бы знать, что Лимож находился во время войны в зоне Виши. И еврейскую ситуацию там тоже хорошо бы знать. И понимают ли молодые зрители, каким образом Тонин муж оказался после Испании во французском лагере? Да и интересно ли это им?

В разговоре возникают отдельные фрагменты жизни. Составить целостную картину. Герои делают это за столом, мы — глядя на экран. И мы, и они — в процессе. В конечном итоге фрагменты склеиваются, но многое остается для нас закрытым. Мы видим пожилых людей. Из разговоров узнаем об эпизодах их детства. В сущности, мы знаем о них так мало. Манера поведения, реакция на прошлое, друг на друга, речь. Как они жили эти годы? Каковы их взгляды? Жизненные обстоятельства? Пропасть, разделяющая детство и старость, остается незаполненной. Так, отдельные факты. Многие важные мотивы остаются неизвестны. Почему Тоня уехала в Израиль? Сама захотела или вслед за Верой? Остаются неизбежные лакуны, неясности, вопросы, но это лишь увеличивает убедительность, остроту, художественную выразительность.

Я говорил о мастерски рассказанной истории. Но классический рассказ предполагает рассказчика-монологиста. Здесь его нет. История рассказывается всеми, у всех свой взгляд на нее. «Расемон» бросает тень на экран. Для пущего сходства вызывается дух Тони (протоколы, воспоминания, юношеское кино Лозиньского) — как дух самурая.

o:p /o:p

Брат и сестраo:p/

o:p /o:p

Детство Тониных детей разрушено. После возвращения в Польшу — в детском доме. Не нужны. Как забыть?

Социальная работа выше материнских обязательств.

Великая историческая эпоха.

Новая Польша.

Пафос построения социализма.

С другой стороны — проблемы с жильем, дети без присмотра, без какой бы то ни было помощи. Да и вообще — не может уже Тоня ответить, умерла, раньше надо было спрашивать. А была бы жива — могла бы?

Когда муж ушел воевать с Франко, Гренада, Гренада, Гренада моя, приняла как должное. Сама поступила бы так же.

А дети — нет. Не приняли.

Недолгая жизнь Веры и Марцеля с матерью.

Потом опять детдом после ареста.

После освобождения — сложные отношения, отчуждение, взаимные обиды.

Психиатрическая больная, лечится электрическим шоком, без зубов, здоровье расшатано, чудовищно выглядит, чудовищно одета, чучело на помеле — дети стесняются. В трамвае делали вид, что не с ней едут. Ничего не понимает. Несет околесицу. Какие-то дикие взгляды.

Не такую мать ждали.

Вера: в детдоме лучше, чем с тобой.

Бедная Тоня.

Чувство вины у совестливой Веры, переживает прошлое, страдает.

У Марцеля счастливая способность амнезии, вытесняет из памяти плохое. Она помнит — он нет.

Я так сказал?

Так было?

Не помню. Совсем.

Ничего травмирующего не помнит.

И по отношению к себе, и в своих поступках. Жидо-коммунистов не помнит. Как жидов бил. Как избегал страшную после тюрьмы мать. Нуждающуюся в нем. Не помнит не потому, что был маленький, во всяком случае, не только потому — из-за устройства памяти.

Старшая сестра. Мать на работе, потом в тюрьме. Всегда защищала, дралась с мальчишками, заботилась. Такой маленький, уязвимый, беззащитный. Внутренне в нем нуждалась, мать неизвестно (известно) где, брат — единственный родной человек в чужом враждебном мире.

Так с детства.

С возрастом не прошло.

А у него прошло.

Детство где-то бесконечно далеко.

Сестра далеко: где Стокгольм и где Тель-Авив?

Что общего у Стокгольма с Тель-Авивом?

Своя жизнь.

У каждого своя.

Все это переживается на наших глазах с высокой степенью интимности.

С крайней эмоциональной сдержанностью.

Вера не предъявляет претензий даже самого тонкого свойства.

Тихое, сглаженное десятками лет разлуки, привычное страдание.