Новый Мир ( № 8 2013)

С ранних лет он неколебимо знал, что с ним что-то не в порядке. Безусловно, вина лежала на имени и фамилии. Он, москвич по месту рождения, появился на свет в чисто литовской семье, где национальность и в целом происхождение культивировались с огромным рвением, и было бы наивно полагать, что его родители — Арвидас и Юргита — назовут сына Володей или Сашей. В детсад, однако, малыш попал не простой, а литфондовский, на «Аэропорте» (постарался дальний родственник, переводчик), к тому же на пятидневку. Помимо русских, там встречались и татарские, и азербайджанские, и еврейские фамилии, и даже одна итальянская, но все они звучали для московского уха, тем более — детского, привычнее, чем пять букв, выстроенных в такой занятной последовательности: НИЧЮС. С именем дело обстояло ничуть не проще, и это касалось в том числе взрослых — столь экстравагантное имя с грехом пополам запомнили, но было решительно невозможно обходиться без уменьшительно-ласкательной формы, которой формально просто не существовало, а выдумывать родители не позволяли (в школе, впрочем, ситуация изменилась). К малолетнему литовцу все обращались исключительно «послушай», «а ну-ка», «дружочек» (воспитатели) и «эй», «але», «ты че» (воспитанники). И хотя в остальном, конечно, никто не выказывал в адрес необычного ребенка никакой враждебности или агрессии, — все-таки публика собралась не абы какая, — но первичная самоидентификация, столь необходимая на рассвете сознания, была героем нашей повести утеряна, а точнее — так и не приобретена. Пять дней в неделю он ощущал себя «дружочком» и лишь два — тем, кем положено. Он многое забывал и дома далеко не с первого раза реагировал на свое имя, которое его родители произносили с огромным уважением и чуть ли не благоговением. А еще литовский язык... Разумеется, никто и помыслить не мог, чтобы дома говорить на русском. Но к счастью, главный талант Л. Ничюса проявился очень рано: с языка на язык он переходил с легкостью, уже года в три различая, где надо изъясняться так, а где — не так. Двуязычие если и влияло на его умственные способности, то только положительно. Но ум — это одно, а душа, тем более маленького ребенка, столь хрупкая, — совсем иное. За пять дней в садике Л. Ничюс успевал отвыкнуть и от своего имени, и от литовского языка, и от манеры общения родителей, но, конечно, ужасно соскучиться он тоже вполне успевал, поэтому когда за ним в пятницу приходил кто-то из родителей (а чаще всего оба), он кидался навстречу с радостным воплем, автоматически меняя язык: «Мама, папа, наконец-то, я вас так ждал, einam greiciau namo!» [1] . Малыш головой понимал факты (детский сад — один мир, дом — другой), но сердце отказывалось разбираться во всем этом. Он принимал такое разделение, но видел, как странно и чуть неприязненно на него в триумфальные моменты встречи с родителями смотрели все остальные, и немного недоумевал, почему они с мамой и папой не могут вести себя так же — просто говорить на одном языке везде? В прочих местах все выглядело тоже довольно странно. Нередко случалось, что он заходил вместе с мамой в магазин и она общалась с продавцами на русском, а с ним — как обычно: «Будьте добры двести граммов таких-то конфет... Mazyli, nori situ kitu? [2] Да, именно этих, пожалуйста». Л. Ничюс почему-то смущался и всегда старался отвечать кивком или невнятным бубнежом. o:p/