Новый перевал

— Ну, возьми меня хотя бы к удэгейцам. Джанси Кимонко говорил, что научит меня плавать на оморочке[1]. Он сказал, что сам сделает мне острогу. Мамочка… — Юра обвил мою шею руками. Голубые глазенки его стали круглыми, как две пуговки.

— Нет, Юрочка. Джанси не сможет с тобой заниматься. У него много работы. Он пишет книгу, ты ведь знаешь. Тебе в Гвасюгах покажется скучно. Лучше ты поедешь в пионерский лагерь. А на будущий год мы с тобой обязательно поедем к удэгейцам. Не плачь. Я принесу тебе из тайги живого ежика.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась. Мама шопотом позвала меня:

— Иди-ка посмотри, чем тут занята дочь.

Юра шагнул следом за мной, косясь на бабушку. Ему не понравилось то, что она говорила:

— Вот лежу, слушаю, и прямо голова кругом идет. Семейка, нечего сказать!

Разложив на полу игрушки, девочка командовала куклами. Она переставляла их с места на место и так увлеклась игрой, что никого не замечала.

— Вот твоя лодка. Садись сюда. А ты стой здесь. У тебя есть ружье? Сейчас придет медведь. Прячьтесь.

Ольга сидела на маленьком стуле спиной к нам. Светлые, как лен, косички торчали в разные стороны. Трудно было удержаться от желания схватить ее на руки и закружиться по комнате. Я наклонилась к ней сзади. Она поймала меня за руку.

— Мама, ведь сохатый тоже медведь? Правда?

— Нет…

Мы засмеялись. Юра хохотал громче всех, с явным сознанием своего превосходства над сестренкой.

Мне было тяжело расставаться с ними. Завтра чуть свет за мной придет машина. И не стану я будить детей. Пусть им снятся хорошие, светлые сны…

ГЛАВА ВТОРАЯ

В путь-дорогу! — Секретарь райкома. — Бичевая. — Художники. — Первый переселенец. — Василий Кялундзюга. — Вверх по Хору.

Безветренное, ясное утро встретило нас за городом. В отрогах древнего Хехцира[2] лес еще дышал свежестью охлажденной за ночь листвы. Далеко впереди маячили сопки, почти сливая свою волнистую линию с небом. Над распадками воздух был такой синий, что его хотелось трогать руками.

В первые минуты не верилось, что мы уже в пути, что можем спокойно сидеть на вещах, покрытых брезентом, и, провожая взглядом улицы родного города, думать о том, как много впереди неизвестных дорог. При всей скромности наших запасов машина оказалась нагруженной доотказа мешками с провизией, ящиками, железными банками, свертками. Без претензий на первоклассное оснащение, наша экспедиция имела все необходимое для того, чтобы существовать в тайге три месяца, как намечалось по плану. С быстротой, на какую только способен тяжелый «ЗИС», мы мчались навстречу солнцу, вставшему из-за гор. И вот за двугорбой сопкой уже скрылся город с широкой полосою амурской воды, с заводскими корпусами и дымными трубами, с красными, белыми, серыми боками зданий, горделиво вздымающих ввысь этажи. Из открытого кузова машины был виден и близко и далеко необъятный, закрывший холмы и низины лес…

Путь на юго-восток от Хабаровска по великолепному, словно отполированному шоссе, всегда заманчив, особенно сейчас, когда весна распахнула все живое. Стройные ильмы в косматых папахах, кудрявые клены с прозрачной, нежной листвой, приземистые, куполообразные ивы проплывали навстречу нам, чередуясь с высокими кедрами и тополями. Тонконогие березы бежали, запутавшись в густой траве, в перистых папоротниках. У самой дороги мелькали кусты таволги, покрытой розовыми цветами.

— Какой красивый лес!.. — задумчиво проговорила Лидия Николаевна, оглядываясь по сторонам. Она сидела рядом со мной, пристроившись на ящике. Встречный ветер трепал ее волосы, светлые, почти в один тон с соломенной шляпой. — Смотрите! — Она взмахнула рукой. — Вот в этих местах когда-то ходил Пржевальский.

Дима, к которому адресовала свои жест Мисюра, и без того следил за каждым новым видом, открывавшимся впереди. Он полулежа расположился на мешках у заднего борта. Вместо фуражки он надел круглую, с большими полями шляпу-накомарник.

— Пржевальский был здесь восемьдесят с лишним лет назад, если не ошибаюсь. Так, кажется? — спросил Дима, приподымаясь на локте.

— Да, — ответила Лидия Николаевна. — И помните, он писал, что Хехцирский хребет представляет такое богатство лесной растительности, какое редко можно встретить в других, более южных частях Уссурийского края.

Во времена Пржевальского здесь была непроходимая глушь. Огромные изменения, происшедшие с тех пор, не уменьшили красоты природы. Наоборот, извилистая колея железной дороги, раздвоившая горы, и сверкающая гудроном лента шоссе, по которой мчатся автомобили, только подчеркнули прелесть пейзажа. Ничто так не оживляет природу, как присутствие человека. Тропинка, мелькнувшая в заповедных лесах, пестрый шлагбаум на полустанке, цинковый круг ветряка над колхозным двором… И вот уже сопки не кажутся угрюмыми, и древние леса приветливо зеленеют под синим, высоким небом.