Новый посол

Жуэ оставался в русском доме допоздна. Виной тому была в немалой степени Майка. Трудно сказать, как развивалась бы их беседа, если бы, обозревая дом торгпредства, они бы не зашли в малую гостиную, где в лиловых сумерках висела картина в посеребренном багете с изображением дубовой рощи. Собственно, пейзаж украшали не столько дубы, старые и многоветвистые, сколько камни, поднявшиеся из земли. Камни были крупными, округлыми, ярко-белыми, издали они могли быть приняты за стадо коров, укрывшихся в знойный полдень под многослойными кронами деревьев. Видно, старое полотно не на шутку увлекло беседующих, хотя, как можно было понять, одно слово главенствовало в их диалоге.

— Барбизон, — говорил Жуэ.

Картина старого мастера, у которой происходила беседа, могла навести на мысль, что речь шла о прославленной школе живописи, обосновавшейся в барбизонских рощах. На самом деле беседа пошла дальше: неподалеку от Барбизона находился загородный дом Жуэ, куда гость приглашал сейчас хозяев.

— Как вам... Жуэ? — спросил Ярцев молодую Ипатову, когда гость оказался за порогом русского дома.

— Он сказал, что этот эльзасец, решивший перебежать вам дорогу, третью неделю ничего не смотрит, кроме альбомов с греческими иконами, — слукавила она.

— Погодите, да не иконы ли коллекционирует Жуэ?

— Иконы, разумеется...

— Однако, может, и нам собрать эти альбомы? Как вы полагаете, Иван Сергеевич?

— Валяйте...

...Они были в Барбизоне, как условились, в пять пополудни.

Знойный ветер, по-сентябрьски сухой и пыльный, задувал в машину, и решено было ехать при закрытых стеклах. Майка бодрствовала — для нее это был Барбизон, живой Барбизон. Она обнаружила, что здешние рощи действительно уставлены округлыми камнями, такими крупными, что их смогла сдвинуть с места лишь проточная вода, обладающая способностью ворочать валуны, некоторые из которых и в самом деле были с корову. Молодая Ипатова вспомнила картину в малой гостиной торгпредства и решила: то, что можно было принять за фантазию художника, неудержимую, на самом деле было, как сейчас, точным слепком природы. Вот и получалось: ничто не могло так стимулировать фантазии художника, как природа, — нет, не чрезвычайное, а обычное ее состояние.

Ипатову было интересно, как воспринимает дорогу Майка. Когда машина останавливалась посреди открытого поля, Майка спешила вбежать в белое озерцо ромашек. Она возвращалась в машину с букетом полевых цветов — этот букет казался не очень-то серьезным в сравнении с крупными Майкиными руками, которые обдало солнечным ветром. А потом машина остановилась на берегу речки — речка была равнинной, с белой галькой и желтым песком. Речка пришлась путешественникам на самую середину дня. Это было видно по гальке и песку: они были сухи. Все решила эта сухость песка и камня. Майка сбросила туфли и вбежала в речку. Она устроилась у реки, положив ноги на камень. Ипатов стоял у нее за спиной и видел, как ветер пил с ног воду. Как будто и не Майкины ноги: как стоптанные башмаки, с широкой ступней, без подъема, с неожиданно тонкими пальцами. Она пыталась дотянуться до ног и погладить. Она точно говорила этим жестом: «Ноженьки мои, ноженьки...» А Александр Петрович смотрел, как она гладит ноги, думал: наверно, ей неведомо, как некрасивы ноги... Но однажды вместо букета полевых ромашек в руках Майки оказался младенец — она выпросила его на минуту у молодой семьи, расположившейся у дороги. Ипатов взглянул на дочь и не поверил своим глазам — Майка с младенцем! Он сейчас видел дочь такой, какой она мнилась ему в самых потаенных мечтах, и она показалась ему немыслимо красивой. Даже невероятно: младенец одарил ее тем самым, чего всему ее облику и, пожалуй, существу недоставало, да это понимала и она сама: это был миг счастья... Когда они продолжили путь, не было силы, которая бы могла расковать молчание. Хозяин появился тут же: его темно-серый костюм и строгий, неброского коричневатого колера галстук скорее соответствовали деловой конторе, чем дому, — по всему, Жуэ только что занимался делом.

— Милые гости, разрешите опоздать минут на пятнадцать, — произнес он церемонно — эта церемонность помогала выгадать минуту и правильно построить русскую фразу. — Приехал эльзасец Хёпке: хочет купить мой лионский завод, на корню, так сказать, купить...

Он поклонился и исчез. Ярцев тихо смежил левый глаз, будто хотел сказать: «Тут уже началась мистификация!.. Нет, нет, что это такое: совпадение, какое бывает раз в сто лет, или рассчитанный ход?» Короткая реплика хозяина меняла дело, интересующее русских: если бы не эта реплика, вряд ли был смысл начинать разговор, а как сейчас? Жуэ точно давал разрешение на переговоры; больше того, он просил гостей об этом.

— Начинать... разговор? — произнес Ипатов, взглянув на спутника, у которого от страха багровые полосы разлиновали щеку и выползли на шею. — Того гляди, прыткий эльзасец обойдет тебя на рысях... Начинать?

— Если начинать, то крепко подумать... — отозвался Ярцев. — Крепко...

— Ну, кто мешает думать? — ухмыльнулся Ипатов. — Хочешь думать крепко — думай себе на здоровье.