Новый посол

В его русском не было беглости, но все слова оказались на месте, разве только чаще, чем следует, разделенные паузами, — он понимал, что именно его русская речь вызывает пристальное внимание гостей, и боялся ошибиться.

Жуэ повлек Ипатова к ближайшему столику, разноцветье виноградных вин украшало столик — высокие бутылки с журавлиными горлышками, расцвеченные многоцветными этикетками, торчали пучком. Жуэ запустил руку и выдернул из пучка бутылку с бургундским. Он взял со стола штопор и со все той же лихой бравадой выпив из бутылки пробку, разлил вино.

— За нашу встречу! — поднял он бокал, наполненный вином, которое еще хранило пену. — В моем деревенском доме этот же виноград... Верно я сказал — «этот виноград»? — Он ждал, пока опадет пена. — Прошлый четверг весь день провел в давильне. Верно: в давильне? — Он махнут рукой, рассмеявшись, но вовремя остановил себя, понял: дальнейшее обращение к подробностям, что произошло в давильне, может испортить русскому аппетит...

— Итак, мы ждем вас в четверг, — сказал Ипатов.

— Да, конечно, — ответил Жуэ.

Они вернулись к себе часу в десятом и разошлись по кабинетам.

— Завари чайку, друже, я иду следом, — сказал Ипатов, расставаясь с Ярцевым; ящичек с краснодарским чаем, в, пакетах без этикеток, не фирменный, однако отборный, которым снабдили его друзья, провожая в дальний путь, давно утек, а иной чай пить не хотелось. Однако, явившись со своим чаем в чужие края, Ипатов ссудил десять пачек Ярцеву, полагая, что тот будет не так расточителен и со временем не откажет в чае и ему, Ипатову, — расчет был верен. — Завари, завари... не скупись... — добавил Ипатов, приметив, что его просьба встречена без энтузиазма: хитрый Ярцев расходовал привозной чай расчетливо, втайне опасаясь, как бы их полуночные беседы не иссякли вместе с чаем.

Ипатов задержался не без умысла — он любил войти к старику, когда знакомое дыхание чая заполняло ярцевские хоромы. Странное дело, но один этот запах способен был растревожить воспоминания — на память приходила милая Кубань, вечернее чаепитие под старой яблоней, когда к чаю подавалось вишневое варенье, недавно сваренное, молодое, и белый хлеб, тоже новый, да, всего лишь чай с вишневым вареньем и белым хлебом, а кажется, что не было яств изысканнее.

— Ну, как вам.. Жуэ? — спросил Ярцев, когда письменный стол был застлан сложенной вдвое скатеркой, которую по этому случаю хранил Ярцев.

— Обычный прием: создал маску и укрылся за ней.

— Маску? — изумился Ярцев.

— А вы думали как?.. Маску! Вот этот его смех выдает его с головой: шутка, которую он встречает гомерическим хохотом, не должна вызывать у него такой реакции — он умнее.

— Так может смеяться не месье Жуэ, а, например, месье Прево, верно?

— Он заслонился этим самым... Прево! — подхватил Ипатов. — Месье Прево — его маска!..

— Он еще даст нам жизни!

— Попомните: даст!.. — Ипатов задумался. — Поэтому, начиная дело, важно иметь в виду подлинного Жуэ, а не его маску...

Чай был на столе, как обычно у Ярцева, в подстаканниках, что в очередной раз вызвало у Ипатова гнев неподдельный.

— Убери ты эту железную оправу, — возроптал он, извлекая стакан из подстаканника. — Не люблю чехлов и футляров!..

Ярцев взглянул на Инатова не без робости; осторожно, обжигая пальцы, выпростал и свой стакан из подстаканника.

— Я бы ему не открылся послезавтра! — вдруг воскликнул он, дав понять, что хочет сменить тему разговора. — Рано начинать разговор...

Ипатов посмотрел на старика, подмигнул не столько ему, сколько себе:

— Почему... рано?

— Весь наш маневр как на ладони...

— А это плохо?

— Плохо, конечно...

Он вздохнул, прищурившись, взглянул на горящую люстру, поднял стакан с чаем, расположив его между собой и люстрой, — отсвет чая лег на лицо, заметно покоричневело предглазье.

— Поскупился, дед: недолил заварки! — заметил Инатов смеясь, что встревожило Ярцева. — Да уж не надо, не надо... Значит, не начинать разговора?.. А если так повернется, что будет мысля начать, как тогда?

Но Ярцев, предпочитавший во всем план и точно вычерченную линию, был неумолим:

— Не начинать, не начинать...

...Два дня минули, и русский дом был полон гостей.

То и дело Ипатов оглядывал толпу, стремясь отыскать дочь. Бедняга, она пыталась упрятать себя, отыскав угол посумеречнее. Когда Александр Петрович видел ее одну, он спешил отрядить к ней кого-то из молодых торгпредских: «Побудьте с Майечкой, я вас прошу, что-то ей сегодня уныло...» Но было и по-иному. Он завязывал беседу с кем-то из гостей и спешил привадить к этой беседе Майку. «Моя дочь — Майя Александровна», — произносил он с радостью, едва ли не торжественной. Она краснела и принималась нервно теребить ридикюль, шитый бисером, такой крохотный в ее больших руках, — снаряжая на прием, ее одарила этим ридикюлем мать.