Новый посол

Угол самолета обжит нашими гостями, возвращающимися на родину. В их облике действительно есть нечто от инопланетян. То ли неоновый свет тому причиной, то ли природный цвет кожи, их лица кажутся сине-зелеными. В их говоре, да и, пожалуй, в лице есть что-то птичье — каждый раз, когда их щебет достигает своего апогея, их глаза еще больше сужаются и негасимее становится улыбка, — кажется, им легче улыбаться, чем не улыбаться. Подобно всем маленьким, у них есть потребность в доспехах. Они обвиты и перетянуты ремнями с головы до ног, и прямо из груди смотрит третий глаз. Он округл, вогнут и сумеречен, этот глаз. Снисходительность, с которой он смотрит на тебя, подавляет. Три глаза и улыбка — не таким ли должен быть инопланетянин, о котором говорит Пугачев?

Единственно, кто не обрел третьего глаза, — это старик в белой сорочке с крупными крахмальными манжетами, в которых тонкие руки старика кажутся еще тоньше; он старомоден, этот старик, и знает себе цену — на самозабвенный щебет молодых соотечественников он отвечает молчанием. Но старик безразличен только внешне — его глаза за тяжелыми стеклами окуляров все держат в поле зрения, все видят. Его не способен отвлечь от происходящего в самолете даже стакан с апельсиновым соком, который он только что снял с подноса стюардессы. Наоборот, касаясь сизыми губами стакана и отхлебывая густо-оранжевую влагу, он облегчил себе задачу наблюдения. Его глаза отразили любопытство, превеликое, и, пожалуй, смятение — ему нужно время, чтобы утвердиться во мнении.

Вот он встал и приблизился к русскому — ну конечно же он отбросил сомнения, он решился.

— Плостите, вы пэсэл Клымов? — Он положил ладонь на грудь, склонил седую голову. — Кэсо Кэсаки, плофессол... Имел честь знать васего лодителя...

Да, профессор знал родителя Крымова в бытность того послом. Он даже одно время занимался с послом языком и сопровождал посла в его поездках по стране. У него даже сохранился снимок, который воссоздает профессора с родителем Крымова на фоне Фудзи. Все с той же приятной церемонностью он положил ладонь на грудь и, склонив голову, на этот раз чуть-чуть набок, отступил к креслу.

— Фантазер... старикан! — возроптал Пугачев. — Сочинил и сослался на снимочек... чтобы быть убедительным.

С неодолимой пристальностью Крымов посмотрел на молодого друга, отрицательно повел головой.

— Не сочинил!.. — вымолвил Глеб Александрович. — Думаю, что не сочинил, — подтвердил он.

Для Крымова ссылка на фотографию делала рассказ профессора и в самом деле не вызывающим сомнений. Действительно, в архиве отца была фотография, отпечатанная, как тогда было принято, на «дневной» бумаге, заметно желтая, выцветшая. Спутник отца был в светлом парусиновом костюме, по виду походном, и грубых башмаках — у него был вид путешественника. От постоянного пребывания на солнце его лицо оплела паутина морщинок. Они, эти морщинки, были тем резче, что человек смеялся, подняв над головой тяжелую клюку, которую он, как могло показаться, извлек из земли, расчленив корень старого дерева. Восторг человека в белом можно было понять — клюка была формы диковинной. Наоборот, отец не выражал столь бурного восторга, но его лицо было исполнено спокойной радости — ему была приятна удача товарища, он поздравлял его. Одним словом, фотография сохранила настроение того дня; судя по теням, которые легли на белый камень, это был полдень.

Как можно было догадаться, старик извлек на свет божий старую фотографию, чтобы утвердить истину насущную: нет, не просто отец, но и предтеча, коллега по профессии, на которого есть смысл оглянуться: сам посол и отец посла — случай почти беспрецедентный... однако, как показывает происшедшее, возможный вполне.

Старик удалился, а Крымов поймал себя на мысли, что старик надолго приковал к себе его взгляд. Что-то явилось во всем облике старого человека непобедимое — вот это спокойное радушие, которым исполнено его лицо, эта мудрая неторопливость в движениях. Отец был натурой терпимой, он знал людей и умел расположить их, у него были тут свои средства, неброские, — он был интеллигентным человеком. В этой стране, где деликатность преемственна и в силу самих устоев быта, такой человек был принят легко.

Каким помнил Крымов отца? Сын всегда нуждается в отце, при этом в тридцать лет неизмеримо больше, чем в десять, — если жизни суждено обременить человека бедами, то она старается это сделать именно к тридцати. Но как раз в эти лета или приблизительно в эти лета отца и не оказалось.