Новый путь

Половину автобуса занял десятый «А». Напротив нас с Хорошисткой примостились две кумушки, Рита с моей сестричкой. Впереди, восседая над щуплым водителем, следила за дисциплиной Циля Наумовна, а сзади устроился военрук — Макароныч ехал за свой счет, как Настенька — за мой. Каждый со своим «счастьецем»…

Марк Аронович грянул командирским голосом:

— Выходим по очереди, бойцы, не создаем давки! М-м… Следим за вещами, а то оставите еще. И не разбегаться, наш поезд отходит через полчаса!

— Выходим, ребята и девчата! — вторила классная.

— Па-азвольте, мадам, — куртуазно склонился Зенков, отнимая у Цили Наумовны ее багаж.

— Позвольте, мадмуазель, — одной рукой я подцепил изящный Инкин чемоданчик, другой потащил свою сумку.

— Мерси! — чопорно откликнулась мадмуазель.

Кто-то празднично выразился:

— Одесса-мама!

— Таки-да!

— Ой, Изя, вечно ты…

— Приехали, приехали!

— Ну, вот и ты догадалась.

— Житие мое…

— А не опоздаем?

— Да не должны, вроде…

— Точка — и ша!

В тесном проходе я ощутил чувствительный щипок. С трудом вывернув голову, обнаружил за спиной довольно улыбавшуюся сестричку.

— Домой отправлю, чучела! — пригрозил я ревнивице.

— Не отправишь! — Настя показала мне розовый язычок.

Ворча про разбалованных родственничков, я покинул автобус. Опустил сумку на колесики, и покатил к вокзалу. Инна, косясь на одноклассников, взяла меня за руку. Одновременно нести чемодан и вести за собой его владелицу было затруднительно, но приятно.

— Сосну жалко, — Хорошистка беззаботно улыбнулась. — Одного его не взяли. А за что он тебе «спасибо» говорил?

— Где?

— На автовокзале, я слышала.

— А-а… Да по математике подтянул, чтобы двойки не было в четверти, — соврал я, а затем сказал правду: — Юрке сейчас не до экскурсий. У него мама выздоровела.

— А она что, болела? — округлила Инна синие глаза-озерки.

— Ноги ее не слушались. Еле ходила, да и то на костылях.

— Да-а?! А сейчас?

— А сейчас с палочкой шкандыбает. Первый раз за год сама в магазин выбралась! И отец у Юрки пить бросил, на работу вроде устроился.

— Вот так… — расстроенно вздохнула девушка. — Кто-то учится, а кто-то мучится… А я-то думаю, и чего Юрик так сияет? Притворяется, что ли? А он по-настоящему… — минор незаметно обратился мажором, и Хорошистка прыснула в ладонь: — Я столько мам сразу в жизни не видела! Ну, на вокзале, провожали когда. А твоя — красавица просто!

— Вся в меня! — довольно расплылся я.

Мы поднялись по ступеням и прошли гулким залом ожидания.

— Внимание! — опал раскатом дикторский голос. — Объявляется посадка на скорый поезд «Маяк» Одесса — Ленинград.

— Наш! Наш! — заволновался десятый «А».

На путях толклись составы. Вывозной тепловоз мерно гудел, вытаскивая из отстойника на посадку вереницу чистеньких вагонов. Подвывая моторами, катилась электричка на Котовск. Зеленый ВЛ-60 грелся в тупичке, уставясь в стенку буферными фонарями.

Больше всего народу толпилось у первого пути, где скучились ларьки с газ-водой, мороженым, пивом, пирожками и коржиками. Самые сноровистые заняли лавки, а которым не хватило мест, восседали на чемоданах. Но все одинаково вздрагивали, стоило звучно зашелестеть перекидному табло.

— Сейчас поедем! Сейчас поедем! — заплясала Маша от полноты чувств.

Настя подошла и робко приткнулась сбоку. Я обнял ее за плечи, и она тут же прижалась, выказывая сестринскую любовь да искреннее раскаяние.

— Продолжается посадка на скорый поезд «Маяк» Одесса — Ленинград…

Тот же день, позже

Первомайск, улица Тракторная

Томаш Платек сбегал в продуктовый за хлебом и молоком — нравилось ему местное лакомство. Отрезаешь ломоть хлеба, желательно «белого», за двадцать две копейки, легонько смачиваешь молоком и присыпаешь сахаром. Чашку цельного пастеризованного в одну руку, самодельную пироженку — в другую, и лопай на здоровье.

Перехватив авоську у калитки — молоко в трехлитровой банке плюхнуло под капроновую крышку — нумерарий незаметно проверился. Никого и ничего.

Улица тихая, почти безлюдная, да и благообразную хозяйку, что сдала им флигелек, не каждый день увидишь — старушонка подрабатывала сторожихой на промтоварной базе, бдела сутки через трое.

Томаш поплутал по дорожке, затейливо обложенной кирпичами, выходя к летней кухне в глубине сада. Аглауко встретил его протяжным стоном, и у Платека снова испортилось настроение.

Насупившись, он отнес продукты на свою половину. Занял стул и сложил руки на коленях. Подстрелили Мути две недели назад, и вылечить напарника было нетрудно — два сеанса по часу, и Аглауко запрыгает, как козел. Но Томаш не торопился…

Пулю он удалил, и боль снимал, и не позволял ране воспалиться… Всё! И больше ничего!

Нумерарий страдальчески сморщился. Он сам себя загнал в этическую ловушку, выхода из которой нет. Только вот его мучения никаким анальгином не унять. Вытянув левую руку, «солдат Господа» расставил пальцы, мрачно глядя на кольцо — сам Отец выдал его молодому Томашу в знак принятия обета верности.