Новый путь

— А мой папан, — сказал Зенков с первосортным прононсом, — уже заранее радуется. Говорит, что Минобороны теперь и в позу встать может: не будем брать ваши «ЗиЛы»! Не шибко они надежные и горючки много жрут. Или сделайте нам чего получше, или мы, вон, у чехов «Татры» закупим!

— Понимаю! — хмыкнул военрук, смешливо кривя аккуратную полоску усов. — А почему заранее?

— Так это когда еще будет! — затянул Жека. — Год пройдет, как минимум. Пока разделят, пока все оформят, пока бумаг испишут тонн пять…

— Замучали уже со своей демо… моно… — капризно завела Настя, переглядываясь с Тимошей. — Давайте, развлекайте нас!

Марк Аронович мигом отложил газету, а Изя оживился:

— О! Хотите новый анекдот?

— Фу, как пошло, — надула губки моя сестричка. — Стихов хочу!

— Кому чаю? — в дверях показался раскрасневшийся Дюха. Обеими руками он выжимал поднос с жалобно позвякивавшими стаканами в подстаканниках, отливавших старым серебром. Поднос валко пошатывался, грозя пролить «полезный, хорошо утоляющий жажду напиток».

— Куда так много? — всколыхнулась Зиночка. — Десять стаканов!

— Для тебя не жалко! — пылко измолвил Жуков, выставляя поднос на столик. Затем деловито выгреб из карманов малюсенькие упаковочки по два кусочка сахара, укладывая кучкой, и продекламировал: — Пейте чай с сушками, с треском за ушками!

— Пиит! — фыркнула Тимоша с легким, но отчетливым небрежением. — С тебя стих.

— Со всех! — грозно сдвинула бровки Настя. — Ты — первый.

— Дюха, девочки соскучились по лирике, — обрисовал я ситуацию, дзинькая ложечкой в стакане. Жуков с робкой надеждой посмотрел в сторону Зиночки, оцарапался о колючий взгляд, и увял.

— А ты — второй! — мило улыбнулась мне сестричка.

— Чучела, — нежно капитулировал я.

— Называется: «Обменялись любезностями!» — хихикнула Тимофеева. Озабоченная складочка, залегшая у нее над переносицей, разгладилась. — Дю-юш…

Андрей мигом ожил, исходя нервным румянцем.

— Щас, щас! — заторопился он. — Я… это… из Маяковского. Только не до конца…

Помолчав, Дюха ломко заскандировал, спускаясь по чеканным «лесенкам»:

— «Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил…»

Теперь настала очередь Зиночки пламенеть ушками. Девушка немного растерянно, немного нервно теребила пояс халата, пряча взгляд под вздрагивавшими ресницами.

Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаянием иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас…

Позванивавший голос Дюхи пульсировал в лад с незримыми токами, что струились по тесному купе, касаясь оголенных душ.

Свидетели нежной приязни затихли, даже Изя молчал, неуверенно приглаживая свои кудри, непокорные, как пружинки. Марк Аронович смотрел на Андрея с задумчивой, немного печальной улыбкой, а Настино горло сушила духота.

— Зачет! — порхнуло из коридора.

Тимоша выпрямилась, взмахивая мокрыми ресницами, и словно отпустила тихое эхо:

— Зачет…

Колени у Дюхи дрогнули, моментом сбрасывая напряг, и он обессиленно рухнул на диван.

«Блаженны влюбленные…»

Чудилось, даже колеса выстукивали в ритме сердца, укачивая вагон. А за окном все те же деревья прятали горизонт за графичным узором ветвей, все та же зябь отливала липкой чернотой, да взблескивала лужицами в бороздах.

— Станция Невель! — протяжно объявила проводница. — Стоянка пять минут!

Тот же день, вечером

Ленинград, улица Севастьянова

— Дети, в гостинице ведем себя культурно! — возгласила Циля Наумовна. — И организованно!

«Дети» захихикали, смешливо переглядываясь. Ну, классная, как скажет что-нибудь! Малышами бы еще назвала…

Я улыбнулся своему призрачному отражению в автобусном окне. Соученики плохо держали равновесие между детством и взрослым естеством, изо всех сил понукая неспешное течение жизни. В их возрасте это простительно…

— Мишенька, — Настя прижалась сбоку, обнимая мою руку, — спасибо тебе большое-пребольшое. Все та-ак здорово!

Я внимательно посмотрел в карюю невинность.

Поезд прибыл на Витебский вокзал в семь вечера, и нам подали красно-белый «Икарус», чтобы довезти до гостиницы. Тут-то сестричка и совместила коварство с проворством — опередила Хорошистку, заняв вакантное место со мною рядом, и сидит, довольная…

— Что, выжила Инку? — побрюзжал я для острастки.

— Ну, прости! — заныла Настя, тиская рукав.

— Она тебе так не нравится?

— Та не верю я ей. Притвора твоя Инка!

— Думаешь?

— Ага!

— Чучелко ты мое… — вздохнул я.

— Ага…

Мотор автобуса заурчал мощнее, и повлек коробчатый «Икарус» по Загородному проспекту.

— Поехали! — радостно пискнула сестренка.

Водитель выключил свет в салоне, и мое отражение в стекле пропало, не застя больше вечерний Ленинград.

Город на Неве принарядился к «октябрьским» — знобкий ветерок полощет красные флаги и качает растяжки с профилем Ильича. В свете фонарей и витрин снуют ленинградцы, спеша домой или в магазин. Над толпой клубится и тает легчайший парок — чудится, что это вьются людские ожидания.