Новый сладостный стиль

Позвольте напомнить, что произошло однажды с одним из певцов нашего российского «сладостного стиля», перекликнувшимся через шестьсот пятьдесят лет с флорентийским, юношей Борей Бугаевым т.и.к. (также известным как) Андрей Белый. Отвергнутый Любовью Блок после череды изнуряющих сердце свиданий – некоторые их отблески разбросаны по первой половине романа «Петербург», этого нашего «Улисса», – потерявший сразу все, чем дорожил среди бренного мира: друга-крестоносца, попутчика на мистических полях, а также и жену друга, воплощение Софии – увы, слишком плотское, слишком румяное воплощение, чтобы удержаться от карнавального соблазна, он шел среди хлябей петербургских, где лишь чугун стоит достойно, а все остальное ослизняется занудной влагой, и направлялся к Неве, что уже тогда, еще до того, как акмеисты набрали силу, связывалась с одной из рек печального Аида, чаще всего с Летой. Трудно было не догадаться о его намерениях, глядя на этот нервный проход с проваливающимися внутрь коленками, с руками, которые то взмахивали, как у морского сигнальщика, объявляющего артиллерийскую атаку, то, как у слепца, щупали впереди безнадежный питерский воздух, с глазами Адама, вдруг осознавшего, что изгнан навеки, в вихре крылатки, равнодушной к мукам хозяина, ибо жила своим собственным хлопающим на ветру драматизмом, трудно было не догадаться, но городовые делали вид, что не догадываются, поскольку им-то, ментам паршивым, было наплевать, что наш «Улисс» еще даже не был зачат и через несколько минут может оказаться, что он никогда и не будет зачат, а просто в незачатом еще виде пройдет мимо планеты и исчезнет в черной дыре; ну и фраза!

На Николаевском, кажется, мосту, а может быть, и на Троицком занесена была уже над перилами нога в английском ботинке, взор в последний раз очертил дугу над колоннами и шпилями миражного града, секунду задержался он на нечитаемом заявлении угасающего заката, в последнем ужасе упал на жестяную рябь всепоглощающей воды. Рябь вдруг померкла. Прямо под мост проходило большое безобразное судно, груженное то ли углем, то ли еще чем похуже. Не падать же в это! Не на посмешище же шел! Ведь кануть же просто хотел, ведь в Лету ж! Нога рефлекторно вернулась назад, на прохожую часть моста. В эту же секунду идея романа вошла в сознание Бориса-Андрея-Котика Бугаева-Белого-Летаева, и он застыл на мосту, над «кишащей бациллами» влагой, и к закату поднял уже не свое лицо, а бледную маску Коленьки Аблеухова. Так вот инстинкт творчества преодолел зловещее смехотворчество, отвратил смертоносный кич любовной драмы, спас для нас уйму замечательных страниц нашего «Улисса». Я был бы плохим русским филологом, если бы здесь не заметил, что «наш Улисс» появился в печати на девять лет раньше «ихнего».

Не берусь утверждать, что эта история как-то повлияла на переживания наших героев, но и не исключаю этого. Внешнее их спокойствие, быть может, вовсе не относилось к сексуальному цинизму конца века, но отражало лишь какое-то подспудное нежелание вместо растворения в Лете свалиться на палубу грязной баржи. Парадоксально, но такая баржа как раз и спасает. Вот почему мы с такой внешней легкостью расстались на столь большое число страниц и почти на три года хронологии с нашей героиней. Это вовсе не означает, что мы разлюбили «нашу Татьяну». Мы любим ее настолько, что даже в звездах мирового кино находим сходство с нею, особенно почему-то в звездах шведского происхождения – как Грета Гарбо, Ингрид Бергман, Ингрид Тулин, Ингрид Стерлинг.

Пардон, последнее имя, кажется, совсем из другой оперы. Да ведь это же из поэмы Игоря Северянина: «У Ингрид Стерлинг лицо бескровно, она шатенка, глаза лиловы и скорбен рот».

Именно в таком виде мы однажды застали Нору во время ее отсутствия на страницах романа в отеле «Палм-Бич» на южном берегу Кипра. Она вышла из телефонной будки, и лицо ее было бескровно. Села в угол и была шатенкой, правда, с поправкой на выгорание волос, что постоянно происходит в археологических экспедициях. Официант принес ей из бара какой-то крепкий напиток, и, выпив его, она залиловела глазами в сторону сапфирового – от имени Sapho – моря, но рот был скорбен у нее в промежутках между глотками.