Новый Вавилон

— Видишь ли, Марго, в былые времена, пока мраксисты не мутировали в бандитствующих нуворишей, чего, конечно, следовало ждать по законам открытого ими диалектического материализма, портреты с ликом усопшего вождя висели на стенах общественных заведений так же густо, как православные образа при царе-батюшке до революции. И, ровно как Христа, никто не смел называть товарища Вабанка покойником. Наоборот, мраксистские трепачи со Старой площади, где стояло здание ЦК, твердили, будто он и теперь живее всех живых…

— Эту жуть я и без тебя отлично помню, — поморщился Мишель. — Черт знает, какая ахинея…

— А я не с тобой разговариваю. Марго спросила — я отвечаю! — огрызнулся Жорик, демонстративно повернувшись к Мишелю спиной. — Видишь ли, Рита, вместо того, чтобы творчески развивать идеи Вабанка, далеко не худшие, между прочим, его наследники из Кремля предпочли законсервировать их. Они превратили тело вождя в нетленные мощи великомученика, могилу — в капище для литургий, а живые слова, которые он говорил, после редактуры, разумеется — в канонические мраксистские евангелия. В итоге, получился очередной лживый ортодоксальный культ, державшийся, главным образом, на насилии, и использовавшийся исключительно для укрепления личной власти. Собственно, ничего нового тут никто не выдумал. Разве с Христом случилось как-то иначе? Разве Церковь, одна из самых страшных машин по принуждению и полосканию мозгов за всю историю человечества, не извратила до неузнаваемости то, чего добивался босой философ, явившись в Иерусалим накануне праздника Пейсах? Чем тебе Политбюро ЦК — не Священный Синод, а КГБ — не «святая» инквизиция?

— Короче, Склифосовский, — поторопил Мишель.

— Поэтому, когда над паствой перестало довлеть недремлющее око Комитета, мраксистские фетиши, как ветром сдуло, буквально отовсюду. И, когда я увидел этот портрет в рубке, он меня резанул. Было так странно наблюдать его на стене. Даже мелькнула мысль о машине времени. А тут — сейф с кодовым замком. Вот я и набрал день, месяц и год рождения Ильича. Две двойки, ноль четыре, восемнадцать, семьдесят… Подумал, чем черт не шутит? Этот Шпырев был — полувоенный, получекист. Ну какая еще комбинация цифр могла прийти на ум такому человеку, чтобы шифр не выскочил из головы даже после контузии…

— Конгениально, — никак не мог уняться папочка.

— Но ведь сработало. Ты пойми, Марго, это твоему поколению — смешно, а ведь для мраксистов первой волны товарищ Вабанк был не каким-то там паршивым работодателем. Он для них был кем-то вроде бога…

— Молохом, — вставил Мишель саркастически.

— Сам ты — Молох. Видишь ли, Марго, Россия при царях была патриархальной страной. Русское общество было сословным, считай, кастовым, влияние церкви было велико. Знаешь, что говорили мои русские предки, когда приходила пора помирать? За веру, царя и отечество! И это были — не пустые слова, причем, вовсе не потому, что их, в качестве девиза, отчеканили на гербе прямо там, где позже мраксисты прилепили свой призыв к пролетариям — объединяться…

Я пожала плечами, потому что ничего не смыслила в этих тонкостях.

— Выходя на поле брани, русский солдат не боялся ни шрапнели, ни штыка, зная, что у него нет ничего своего. Его жизнь принадлежала Отечеству, тело царю, а душа — богу. Да и в мирное время, по большому счету, краеугольным камнем России служила триада Самодержавие-Православие-Народность, хоть и говорят, этот слоган выдумал для императора Николая граф Уваров. Ничего он не выдумывал, просто сформулировал суть сложившейся идеологической модели, заложенной в генах на уровне одного из важнейших поведенческих архетипов. И, это работало, пускай, и не без изъянов, по мере того, как окружавший Россию мир эволюционировал. Вабанк же имел достаточно дерзости, чтобы безжалостно разрушить складывавшуюся веками модель. Единым махом уничтожить все, начиная с царской власти, по сути, не слишком-то отличавшейся от власти фараонов, и кончая религией, обеспечивавшей ее легитимностью. Ну и народность, разумеется, с ними заодно, поскольку сам был инородцем, и опирался, кстати, на таковых. На латышей, евреев и даже китайских интернационалистов…

— Ну, началось, — проворчал Мишель недовольно.