Новый век начался с понедельника

– «Да какая у её Лёшки может быть культура? Если он смесь крестьянки с Радзиховичем?!» – возмущался потом Гудин.

И действительно, в её рассказы очень трудно было поверить, если судить об Алексее по её же поведению и высказываниям. И хотя Надежда, безусловно, была очень хорошей матерью, даже наседкой, в её поведении был отчётливо виден излишний эгоизм.

Он особенно наглядно проявлялся в коллективной трапезе. Она всегда быстрее всех первой хватала самый большой и самый лучший кусок, почему часто сама и нарезала по-деревенски крупно колбасу, мясо или торт и другое. А потом она ещё брала себе добавки, иногда даже ограничивая остальных фразой, типа:

– «Оставьте Лёшке! Он приедет и поест! Он любит это!».

И со временем борьбу с этим злом, первой и пока единственной, решительно повела, финансово не зависящая от неё, Нона. На такую реплику по поводу отсутствующего Алексея, она смело предложила:

– «Надьк! Ну, так ты вот и положи свой второй кусок Лёшке. А мы лучше ещё возьмём по-маленькому, добавки!».

И после всеобщего смеха троицы, добавила:

– «А то я тебе буду говорить: Надя! Опять сено?! Фас!».

После этого Платон ещё больше зауважал Нону Петровну. Ему не раз приходилось сравнивать внешность обеих женщин.

Они обе были излишне толсты. Но если у Надежды увеличились в размерах и твёрдости уже её бесформенные и даже уродливые формы, то у Ноны увеличились в размере, правда, став рыхлее, её красивые формы.

Шикарный бюст Ноны энного размера отлично гармонировал со всем её роскошным телом, не скрывавшим и её всё ещё длинных ног.

А постоянная, открытая, доброжелательная улыбка её красивого лица придавала всему её облику дополнительный, незабываемый шарм.

По этому поводу Платон шутливо-эротически заметил:

– «Улыбка обеззараживает человека!».

А та, в свою очередь, отмечала, что Платон, как впрочем, и его другие коллеги мужчины, является сильной мужской особью, то есть особью, имеющей большое потомство.

– «Только мне непонятно? Почему ты Надьке не даёшь отпор. Она же хамка, чушка деревенская неотёсанная?!» – тут же спрашивала она Платона.

А тот, немного смутившись, оправдывался перед шустрой и независимой женщиной:

– «Да, вообще-то иногда даю!».

– «Да что-то я особенно и не слышала!».

– «Да нет! Просто я, как человек глубокой культуры, стараюсь жить так, чтобы никому не мешать, ни от кого не зависеть, ни у кого ничто не просить! То есть быть полностью или максимально автономным! К тому же, я ведь нонконформист, то есть одинокий волк!».

Но, естественно, полностью автономным Платон быть не мог. Он невольно был свидетелем, проходившей вокруг него жизни, в том числе отношений между женщинами, их небольших интриг, зависти и обид.

В один из дней Нона, выпятив грудь, демонстрировала Надежде новую кофточку:

– «Ну, как сидит?!».

– «Важно не что и как сидит, а на чём сидит!» – бесцеремонно вмешался в разговор, вошедший в офис Платон.

По реакции Надежды он понял, что допустил бестактность.

Для него всё ещё было важным не то, как женщина выглядит одетой, а то, как она выглядит раздетой.

Он словно говорил:

– «Остановись, мгновенье! Я тебя поимею!».

Поэтому любую понравившуюся ему женщину Платон мысленно раздевал, и на полдороге, убедившись, что это не то, так и оставлял, мысленно бросал её полураздетой.

После испитого на очередной корпоративной вечеринке Платон как-то откровенно поделился с дотошным Гудиным в присутствии любознательного Алексея:

– «Была бы Нонка раза в полтора худее, я бы залез на неё и больше бы не слезал!».

– «Заснул, что ли?!» – бесцеремонно схохмил молодой, влезая в разговор старых аксакалов.

Вскоре, честный Иван Гаврилович доложил об этом Ноне. Ибо та стала усиленно худеть, следить за собой, прихорашиваться и принаряжаться.

Платон, было, с испугом отнёс это сначала на свой счёт. Но, к его счастью, это оказалось для другого мужчины. Просто Нона вняла мысли умного, мудрого, бывалого и искренне ей симпатизирующего коллеги.