Нож винодела

При упоминании этого лекарства врач резко остановился, словно охотничья собака, сделавшая стойку:

— Цизаприда? В случае Анисе это вызвало бы остановку сердца… Почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что, по словам эксперта, Анисе принял это лекарство, вероятно, во время вашего вечера.

— Это совершенно невозможно, он никогда не совершил бы такой оплошности…

Они продолжили свой путь и оказались в просторном зале, где вино выдерживали в дубовых бочках. Здесь все находилось в горизонтальном положении. Десятки дубовых бочек лежали на боку, сотни пустых бутылок были уложены горлышками к стене. Вот перед этими-то темно-зелеными донышками, похожими на тысячи пытливых глаз, мерцавших в темноте, Кюш нанес неожиданный удар:

— А разве кто-нибудь говорит об оплошности?

В третий раз хирург остановился, сраженный вопросом. После тягостного молчания полицейский снова начал атаку:

— Можно ли найти такую молекулу в продуктах?

— Ни в коем случае, это молекула фармацевтического происхождения. Но что вы хотите мне сказать?

— Похоже, ваш бывший кюре имел не только друзей.

— Анисе был старым человеком, и позволю себе сказать — довольно заурядным. Я до сих пор не могу опомниться после его смерти и отношу это на счет общества, где насилие стало делом обычным. Сегодня убивают из-за десяти евро. Но тут вы говорите мне о преднамеренном убийстве.

— Нет, доктор, не об одном убийстве, а о двух. Причем один убийца не предупредил другого.

Ошеломленный известием, ученик Гиппократа присел на бочонок, чтобы прийти в себя. Кюш поначалу наблюдал за ним, потом забеспокоился. Шане объяснил ему, что в последнее время немного устал, но что все образуется. Чтобы переменить разговор, полицейский, указывая на потолок галерей, спросил старого врача, что за корни свисают сверху. Выйдя из оцепенения, профессор сказал, что это корневища виноградных саженцев, насквозь пробившие известковое плоскогорье. Шане предложил капитану выйти на свежий воздух, так сильно он разволновался. После обмена любезностями удовлетворенный Кюш покинул поместье.

Удобно расположившись в своей комнате, поставив рядом с собой чашку с чаем, отец Клеман читал корреспонденцию своего предшественника. Анисе был, вероятно, приверженцем эпистолярного общения. Первые письма были написаны профессором Шане, в них затрагивались самые разные темы, тут и хирург Феликс,^[17] и фистула короля, и появление сульфамидов и галло-романский поэт Авсоний, и еще вертикальная дегустация первого марочного вина.

Самая значительная часть переписки касалась Эдмона де Вомора. Клемана удивил такой объем переписки между людьми, проживавшими в двух-трех километрах друг от друга. Они встречались постоянно и, тем не менее, писали друг другу раз или два в неделю. В эпоху, когда мобильный телефон вошел в повседневный обиход, это поистине удивительно. Большая часть писем касалась пересмотра классификации и достоинств лучших сортов вин. Такой пересмотр происходил раз в десять лет, и Эдмон де Вомор уточнял, что опасается, как бы в этом году некоторые исторические сорта не были переведены в более низкую категорию, уступив место другим, более продаваемым. В некоторых письмах говорилось об Эмиле Рапо, его единственном и последнем товарище по Сопротивлению. Клеман обнаружил также письма монсеньора Леру, присланные из Бургоса, Авилы, Капернаума, Вифлеема, Корка. Его преосвященство много путешествовал.

Среди этих писем хранились и записки «печальников». На листочках синего цвета прихожане рассказывали о своих горестях. Викарий епископа нашел любопытным, что покойный кюре сохранил некоторые из них.

Таковых было всего шесть.

«Выражаю мои нынешние заботы, я лишился сна, так как знаю, что члены содружества — чудовища».

«Вручаю тебе мою жизнь, Господи, пошли мне очищение, ибо на мне предательство моих друзей».

«Помолитесь за моего сына, ведь он путает меланж и ассамбляж».

В остальных трех содержались просьбы о мессах в годовщины смерти Франсуа Дютура, Режины Кадоре и Эдмона де Вомора.

Отложив письма, Клеман погрузился в размышление. Нехитрая жизнь обычного кюре таила порой много секретов.

Установилась теплая погода. Улицы были полны народа и звенели от смеха, криков, а главное, от объединяющих всех мелодий. В 1982 году Жаку Лангу пришла светлая мысль создать этот праздник. Идеальный вечер, чтобы затеряться в городе и, быть может, собрать кое-какую информацию.

На площади Маркадьё какая-то группа наигрывала мотивы популярного французского рока. Певец с полудлинными волосами, ниспадающими на лицо, проникновенно пел:

Я знаю это место и обычай этот,
Тебе покоя не дает луна на небе,
А напрасно, истина нам лжет,
И только иногда
Луч правды обожжет.