Я вспоминаю документальную кинохронику. Июнь сорок первого, немецкий оператор снимает разгромленные недавней атакой советские позиции. Под слоем пыли и гари, среди воронок и узлов железа разбросаны тела людей. На лицах двух журналист задерживает объектив, приближает их трансофкатором, работает по-немецки добросовестно. Оба бойца лежат, соприкасаясь головами, и смотрят в небо из-под приспущенных век. Это совсем еще пацаны. Оператор хотел особо тщательно запечатлеть их как подтверждение силы германского оружия, но история-то знает, что он смотрел в лицо смерти. Именно такие, безусые, угловатые, бабы не знавшие ребята совершили в течение последующих четырех лет то, что весь остальной мир тогда считал невозможным. А это были всего лишь мальчишки, вчерашние выпускники, робевшие и запинавшиеся, когда приглашали на первый в своей жизни вальс. И разве важно это, разве эта неловкость перед женщиной показатель, если потом он шел в полный рост на танк и, взрывая его, погибал с ее фотокарточкой у сердца? Сильные и смелые, говоришь? Да ты и представить себе не можешь, на какой подвиг способен такой застенчивый и смешной на первый взгляд парень. А то, что голос его дрогнул, когда он спрашивал твое имя — так лучше это. Слышишь, ты! Лучше неуклюжесть перед тобой, чем посмертная смелость под гусеницей танка. Но ты не поймешь этого, нет, не поймешь. Пока он не сложит голову, ты ничего не поймешь. Ты будешь судить только по тому, ключами от какой тачки мужик поигрывает, развязно балагуря и демонстрируя смелость намеков.
Двуликая стена глазела на меня и пила пиво, пока я изливал весь этот надрывный патриотизм. Потом стряхнула очистки и прогундосила:
— Не, ну а мы щас че — на войне, что ли?
Меня не стало.
Или вот еще, пример второй. Ой, бабоньки-и-и, в миллиардный раз обнаруживаю себя, будто резко проснувшись, на все той же сцене и все с тем же монологом на устах.
— Лена, — аукаю сквозь дремучий лес я. — Ты скажешь «нет» понравившемуся человеку, потому что убежденно не знакомишься в общественных местах, а он возьмет, да и пойдет своей дорогой. Ругать потом себя не будешь?
— Может, и буду, — отвечает Лена, — но вообще-то грош цена ему и всей его симпатии ко мне, если он так сразу сдастся. Девушке не зазорно вначале повоображать, и нечего сразу отступать в таком случае. Он же мужчина!
Я мысленно закатываю рукава и поплевываю на ладони.
— Это так же мудро, Леночка, как купить вазу из японского фарфора «Амори», поднять ее над головой и ка-а-ак шваркнуть об пол, чтобы только осколки брызнули! А потом рассмеяться и сказать: «Да грош цена этой утвари, если она бьется с первого раза!»
Я обещаю, дорогие читатели, обучить вас азам прорицания и дивинации
[32]. Это не так уж и сложно. Вы, например, уже можете предречь, что прозвучало в ответ от Лены. Ну, смелее…— Так ведь молодой человек — не ваза.
Бинго!
Женская логика — это продолжение женской психологии, дитя ее плоть от плоти и органически неотделимый побег, проросший на этаж выше, в голову. Женская логика стоит на службе у женских интересов, очень часто сортируя поступившую информацию именно таким угодным образом, чтобы сделать из нее casus belli
[33], причину обидеться или отказать. Ведь мужчины становятся так покладисты и послушны при виде надутых женских губок. И оный пагубный вьюн, забираясь в мозг, в первую очередь поражает центры, отвечающие за ассоциативное мышление. Программа, обрабатывающая факты на сравнении, начинает сбоить.