Нулевая долгота

Он с грустью сказал Эвелин, как его поразила одна недавняя цифра: с начала семидесятых в индустрии резко сократилось число рабочих мест — более чем на миллион! Особенно пострадали традиционные отрасли, и тенденция такова, что потеря рабочих мест усилится. Прогнозисты, говорил он, твердят одно и то же — о надвигающемся «крахе занятости», и прежде всего среди «синих воротничков», его индустриальных рабочих; кое-кому уже мерещатся кошмары — безработными станут целые города…

А кто может это остановить? — спрашивал он. Конечно, ответ есть: не откладывая, добиваться сокращения рабочей недели до тридцати пяти, а то и тридцати часов, но автоматизация и электроника, роботы и компьютеры наступают столь стремительно, что до конца века на Британских островах, страшно подумать, каждый пятый может стать безработным.

— Но ведь это похоже на то, что случилось в начале тридцатых, — тревожно заметила Эвелин.

— Да, — подтвердил он. — И пострадают в первую очередь постаревшие отцы и повзрослевшие дети.

— Но, Джон, — тревожилась она, — если появится такая масса озлобленных людей, что же тогда?

— Ты хочешь напомнить, к чему это привело в тридцатые? К фашизму?

— Я боюсь даже об этом думать… Однако постой, — всполошилась Эвелин, — не означает ли все тобой сказанное, что скоро состоятся выборы?

— Ты разве соскучилась по консерваторам, моя милая? — иронично усмехнулся он.

— Значит, и это неизбежность? — поразилась она.

— Похоже, так, — посерьезнев, подтвердил он.

— Я подумала, Джон, — задумчиво произнесла она, — что Федор Взоров все же прав, когда называет игрой нашу двухпартийную демократию. — Она с горечью посмотрела ему в глаза. — То выигрываем, то проигрываем выборы, а в общем — игра.

— Милая моя Эвелин, — отвечал он спокойно, но несколько свысока, как старший, как знающий больше, — лейбористское правительство ни в чем не преуспело. Нужно было проводить серьезные реформы, а мы об этом в основном болтали. Нужно менять всю экономическую структуру. В этом суть. А пока этого не случилось, профсоюзам лучше напрямую бороться с классовым противником. Тори — это капитализм в чистом виде, и они наши прямые враги.

— И как долго? — Глаза ее сверкали насмешливостью и иронией. — Как долго, спрашиваю, будете играть? О-о, как я неправильно выражаюсь! Ну хорошо — сражаться! У вас же каждая стачка — фронт классового сражения, разве не так? С «социальным контрактом»[7] ничего не вышло, так пора вернуться назад — к прямой борьбе с капиталом, а потому пусть возвращаются тори. Я и спрашиваю, Джонни: как долго?

— Успокойся, моя милая, ты, похоже, устала, — мягко сказал он, не обижаясь на ее слова.

В политическом спектре она стояла левее его — в молодости была активной коммунисткой, и в республиканскую Испанию отправилась как коммунистка. Но выйдя за него замуж, воспитывая детей, отошла от активной деятельности, прежде всего по той причине, чтобы не мешать ему своей одиозной красностью. И хотя давно уже она считалась выбывшей из партии, своим коммунистическим убеждениям никогда не изменяла.

Эвелин, занимая левый фланг в политике, часто подталкивала мужа к более радикальным решениям. Об этой тонкости знали очень немногие, очень близкие люди. С Джоном она навсегда осталась красной сестрой милосердия, коммунисткой Эвелин Торнквилл, как в годы испанской войны писали о ней газеты, а для всех остальных, для всеохватывающего профсоюзного большинства являла собой сдержанную, внимательную и умную миссис Дарлингтон, такую же сдержанную, внимательную и умную, каким был и он сам — Джон Дарлингтон. И лишь избранные знали, как умеет влиять Эвелин на поступки мужа, сдерживая его или вдохновляя; о том, что в семейных дискуссиях о политике выстраивается и выковывается мудрость Дарлингтона. Эти немногие невольно завидовали тому счастливому соединению двух преданно любящих людей, их постоянному диалогу, в котором, между прочим, утверждались истины.

Сам Джон Дарлингтон часто подшучивал над женой — не «часто», а, можно сказать, всю жизнь, обвиняя в ее коммунистических убеждениях… город Манчестер, где она родилась, жила с родителями, работала в госпитале, вступила в компартию, а все потому, оказывается, что девчонкой возносила, как идеал, …немца Фридриха Энгельса. В узком кругу он иногда шутил, что нет никаких сил, устал ревновать жену к двум великим господам — Манчестеру и Энгельсу. Шутка понималась примерно так: Эвелин не нравится Лондон, она остается верна «второй промышленной столице», своему родному Манчестеру; ну а с Фридрихом Энгельсом, который свой гениальный вывод об исторической роли рабочего класса сделал именно в Манчестере, мол, куда уж нам тягаться? Но в шутке были и другие оттенки, понятные лишь им двоим.