Нулевая долгота

Его бурно одобряли возгласами, хлопаньем в ладоши, многие подняли руки вверх с двумя пальцами в знаке «V» — victory![12] А он не отходил от микрофона, ждал, когда возбуждение пройдет, и тысячи наконец догадались, что он еще не кончил. Это вызвало новую волну возбуждения, но любопытство начало преобладать — люди зашикали друг на друга, требуя тишины: что же еще хочет сказать этот русский?

А  э т о т  русский сам себе — потом, особенно в Москве — никак не мог объяснить, как же решился, как только в голову стукнуло, совершить абсолютно непредвиденное. Никем! Ни Дарлингтоном, ни Джайлсом, ни одним из тех десятков тысяч тред-юнионистов, собравшихся на Трафальгарской площади, ни даже всеведущими журналистами. Совершить то, что врезалось в память всем присутствующим на митинге более всего и, пожалуй, навсегда, — Взоров вдруг запел гимн профсоюзной Англии:

Should auld acquaintance be forgot,
        And never brought to mind?
Should auld acquaintance be forgot,
        And auld lang syne?[13]

Эта песня на слова Роберта Бернса поется уже не одним поколением британских трудящихся. Ею завершаются съезды Британского конгресса тред-юнионов.

…Сначала был шок, но уже со второй строчки бернсовскую «Старую дружбу» подхватили и, по обычаю взявшись за руки, раскачиваясь, восторженно принялись петь — вся Трафальгарская площадь!

And for auld lang syne, my jo,
        For auld lang syne,
We’ll tak a cup o’kindness yet,
        For auld lang syne[14]

.

III

Дарлингтон и Джайлс сразу после митинга не могли сопровождать Взорова в аэропорт — они проводили пресс-конференцию, а потом отправлялись на телевидение для участия в передаче «Актуальное интервью». Им очень хотелось, чтобы Взоров отложил отлет хотя бы до утра и принял участие и в пресс-конференции, и в телеинтервью, но он отказался. И даже не потому, что это не было запланировано в Москве — он бы рискнул, но интуитивно чувствовал: разговоры с журналистами, особенно на телеэкране, смажут то яркое впечатление, которое произвело на митинге его выступление, заснятое, как сказали ему, целиком на пленку. Кроме всего прочего, на этот раз, как никогда, его тянуло домой, в Москву — очень хотелось побыстрее увидеть Лину.

В аэропорт Взорова повез Ветлугин. Он, как и Дарлингтон, как и Джайлс, как и незнакомые тред-юнионисты, подходившие после митинга к Взорову, восхищался его речью, но особенно тем, как тот взял да и запел бернсовскую «Старую дружбу», покорив, безусловно, всех присутствующих на площади. Даже, говорил Ветлугин, недружественных, скептичных журналистов. Но Взоров не терпел лестной похвалы, тем более в собственный адрес, и потому грубовато оборвал Виктора:

— Ну что ты заладил! Что я тебе, театральная примадонна?

Ветлугин не обиделся, замолчал. Он понял, что Взорову самому хочется прокрутить все бывшее с ним здесь, в Лондоне, да и настроиться на Москву.

Взоров же, отодвинув переднее кресло предельно назад, чтобы вытянуть ноги, расслабленно отдыхал. Он все же сильно устал — и от долгих хождений по Гайд-парку, по лондонским улицам в марше мира, и от изнурительного стояния на постаменте монумента адмиралу Нельсону, но прежде всего, конечно, от перенапряжения: нервного, эмоционального, в общем, физического и душевного. И в самом деле думал обо всем бывшем с ним, удивляясь тому, как много случилось всего лишь за два дня.

Ведь завтра, в понедельник, думал он, большинство из сослуживцев просто не поверит, что он провел выходные в Лондоне. И правы будут, говорил себе, потому что пока еще всем нам трудно привыкнуть к таким стремительным перемещениям…

Он принялся перебирать случившееся с ним и сразу (и вновь!) уткнулся в Митю, который звал его в далекое прошлое — «да, в сорок первый…». Вспомнилось и о булыжнике в груди, о том, что, кажется, он побывал  т а м, в запредельной дали, откуда едва вырвался и лишь благодаря неимоверным усилиям воли, железной решимости все же исполнить святой долг, ради чего и летел в Лондон.

Он вспоминал об этом теперь без испуга, без страха за будущее, в котором все пережитое им с пятницы на субботу вновь может повториться. Теперь уже  э т о  его не пугало, потому что он просил у Того лишь об отсрочке. Теперь же он был готов и к самому худшему. Но чувствовал, знал, что Тот не станет предъявлять векселя, так как он, Взоров, сполна исполнил долг во имя жизни — «нет, не собственной, а вообще жизни…».

Такое понимание бывшего с ним успокаивало Взорова. Он вдруг вспомнил и подосадовал на себя, что в речи начисто запамятовал о  н у л е в о й  д о л г о т е. Ведь специально побывал на Гринвичском меридиане, смотрел с холма Лондон, представил непоправимое — черную пустыню после взрыва, всеобщую смерть…