Нулевая долгота

Он поставил Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Напряженно поплыла приглушенная мелодия, и сразу беспокойно, чудно взлетели фортепьянные звуки и устремились ввысь, в поднебесье. И напряжение нарастало, это уже был оркестровый поток, и поверх него, едва касаясь, с легкостью и стремительностью полевых кузнечиков прыгали-летели звуки. Какая сила утверждения! И лилось беспокойство, нежность, целеустремленность. И тайна сущего, и что-то еще: простор земли, человек и небо над ним — и любовь! А дальше — изломанность, неуверенность, тревоги, сомнения и что-то очень трагическое, печальное, то, что связано со смертью. И вновь преодоление, надежда, порыв, улыбка. И уже просто жизнь, человеческая жизнь, полет, мечтательный полет. И вот тут — глубина всего сущего, беспредельность земли и неба, жизнеутверждение, стремительность, легкая стремительность фортепьянных «кузнечиков». Нет, нет и нет ничего проникновеннее музыки!

Прослушав первую часть концерта, Ветлугин встал, прошелся по гостиной. Он чувствовал, как сквозь него промчался очистительный ветер. И в душе, и в сердце утвердились еще большая решимость, еще большая убежденность в необходимости и правильности его поступков.

II

Особняк Стивенсов стоял на развилке: улица Голд-херст-роуд упиралась в него и разветвлялась на Абер-гарденс и Дэйр-террэс. Это был большой двухэтажный дом белого цвета. В углу палисадника росла старая акация, закрывшая своей зеленью треть дома. Два фронтальных окна в гостиной, задернутые шторами, были огромными, от пола. Перед ними лепились аляповатые балкончики. Одно из окон было приоткрыто, и солнце, пронизывающее гостиную сбоку, высвечивало кресло, низкий столик, винтовую лестницу. Ветлугин увидел, как солнечную полосу пересек Хью Стивенс. «Надо идти», — решил он.

Ветлугин, конечно, волновался, как волнуются перед ответственным экзаменом. Но внешне он выглядел спокойным, более того — любопытствующе-небрежным. Он не спеша открыл железную калитку, не спеша оглядел дом, задержав внимание на окнах. Он чувствовал, что его заметили, и остановился, чтобы его лучше рассмотрели, достал блокнот, вроде бы проверяя адрес, и только после этого взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка. Ему долго не открывали, но вот наконец вышел мистер Стивенс. Он не скрывал недоумения.

— Мистер Стивенс? — вопросительно спросил Ветлугин, внимательно, с легкой иронией смотря ему в глаза.

Этот изучающий взгляд озадачил Стивенса.

— Да, это я, — холодно ответил Стивенс.

— Добрый день, мистер Стивенс. Я Ветлугин. Виктор Ветлугин, советский журналист.

— Неужели? — удивился Стивенс. Он не сумел скрыть беспокойства.

— Я пришел к вам и вашей жене Антонине Намёткиной, — ее имя и фамилию Ветлугин произнес по-русски медленно и четко, — для разговора о художнике Купрееве.

— Что вы хотите знать? — спросил Стивенс, и голос его дрогнул.

— Вы не хотели бы меня впустить в дом? — с вызовом поинтересовался Ветлугин. Намекнуть англичанину на невежливость, а тем более «бросить вызов», — это значит быть почти уверенным, что вызов будет принят.

Но Хью Стивенс был растерян. Разглядывая Ветлугина из окна, он даже не заподозрил, что это «советский».

— Простите, но мы вас не приглашали, — холодно сказал он.

— Я тоже не думал, что судьба сведет меня с вами, — не менее холодно ответил Ветлугин.

— Хорошо, проходите, — уже с высокомерием произнес Стивенс.

Гостиная была огромная, высокая, уставленная старинной мебелью викторианского стиля. По стенам висели картины, тоже старинные, в тяжелых позолоченных рамах. И только повернувшись, Ветлугин увидел портрет Вари. Его повесили временно, у самой двери.

Варенька поразила Ветлугина. Столько в ней было солнечной радости, доброты, любви. Ветлугин подошел ближе — поразительный портрет! И так нелепо-странно было ее присутствие здесь. Казалось, она сама удивляется и тревожится: попала-то сюда случайно, а вот — в заточении.

«Как это могло случиться, как?!» — подумал Ветлугин. Все ей здесь чуждо. И будто она смотрит на него с легкой укоризной и светлой надеждой. Будто верит, что он совершит добро, что он явился, чтобы спасти ее, вырвать из заточения. И столько в ее глазах спокойной уверенности в том, что не может, не должно восторжествовать зло.

— Садитесь, — услышал Ветлугин жесткое приглашение. Стивенс указывал ему на кресло. — Тонья, где ты? Тут пришел советский журналист! — крикнул он.

Сначала на винтовой лестнице показалась длинная юбка, заметающая скрип ступеней, а затем в просветах ее цветастая кофточка, ее длинные черные волосы.

Она смотрела на Ветлугина враждебно и презрительно, и видно было, что едва скрывает негодование. Конечно, она слышала их разговор.

— А откуда это известно, что он журналист? — Она осталась в отдалении, облокотившись на инкрустированный секретер.

Ветлугин молча достал бумажник, вытащил журналистскую карточку с фотографией и показал Стивенсу. Тому было неприятно: это не в английских манерах. Он мельком взглянул и торопливым движением руки отстранил удостоверение.

Но «Тонья» держалась агрессивно.

— Дайте, — сказала она, направляясь к Ветлугину.