Нулевой том

«Во рту словно эскадрон заночевал», – вспомнилось ему. Язык был твердый, засохший какой-то коркой и, казалось, слишком ощутимый и большой для языка. Лицо чувствовалось распухшим и тяжелым. А голова – голова трескалась, раскалывалась, разламывалась. На кусочки, мелкие-премелкие кусочки. И он буквально ощущал, как растрескивались, осыпались, стукались о пол эти кусочки. Потом голова снова оказывалась целой. И снова раскалывалась, осыпалась кусочками. А иногда кусочки были кусками. Голова взрывалась, и тяжело брякали о пол здоровые куски. Но голова все-таки была целой… Просто кто-то заколачивал в голову здоровый тупой гвоздь. Болела поясница.

– Однако перебрал я вчера! – проскрипел Кирюха.

Встал, прошлепал в уборную и долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату. Не дошел – вернулся и снова долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату, забрал бутылку и наполнил ее водой.

Тут он почувствовал боль в глазу. Пощупал – это был тяжелый, набряклый глаз. В зеркале он увидел то, что уже смутно предчувствовал, – огромный, разлитой синяк и красный глаз в узкой щелке. И еще он увидел в зеркале совершенно неприличную, плоскую, заплывшую, измятую рожу…

Кирюха лег обратно в кровать. А рядом встала бутылка с водой. А на глаз улегся мокрый носовой платок. А на стуле отстранился Лев Толстой.

Голова раскалывалась и осыпалась.

И было пора на смену.

На судового механика

– Что, Кирюша, здорово вчера хватил?

– Что и говорить!

– Ладно, ты уж тут посиди, Кирюша, отдохни. Там немного. Я как-нибудь сам справлюсь потихоньку.

– Спасибо, Коля.

– Да что ты! Что я – не понимаю… Я сам вот в субботу…

Коле лет сорок. Пятнадцать – тюрьмы, пять – войны и пять – горы. Невидный узловатый мужичок.

Коля ушел по штреку.

Таял и погас за поворотом свет Колиной лампы. Таял и растаял звук шагов. Кирюша устроился поудобнее, закурил.

Тихо-тихо. Далеко они зашли… Такого и не бывает. Любая тишина подтверждается звуком. А тут – ничего. «Как в могиле».

Подумал об этом – родились звуки. Тики-тики! Тики-тики! – часы на руке. А вот это – сердце: Т-тук-тук, т-тук-тук», – натужно. «Перепил я вчера!» И наплывами, фоном: ш-шу! Ш-шу! – ш-шум в уш-шах.

Тишина. Звуки. Часы еще можно трахнуть о стенку – замолчат. А все равно… «Живой – звучу. Забавно…»

Кирюша выключил лампу. Некоторое время ползали перед глазами радужные круги и пятна. Уплывали куда-то вверх, снова возникали, слабее, слабее. Красивые пятна. То с красной каемкой, то с зеленой.

Уплыли.

Можно раскрывать и закрывать глаза – и это все равно.

Темно-темно. Такого и не бывает. Темнота подтверждается светом. А это слепота.

Вряд ли где-нибудь еще можно встретить такую тишину и темноту.

Здорово!

Как в могиле.

Подумал об этом – вытащил из кулака сигарету. Затянулся. Как много света – затяжка! Можно увидеть стены и себя целиком.

Спрячешь – снова темнота.

Включить фонарь – и не бывало! Запеть чего-нибудь…

Пел.

Прикрыть рефлектор рукой – красные прозрачные пальцы. Раздвинуть пальцы, освободить свет – длинные, узкие, скрюченные, зашевелятся на камне полосы. Живые, страшные…

Подземелье, сокровища… Гигантский паук.

Снять руку – и не бывало! Запеть…

Пел.

Вернулся Коля. Кирюше стало совестно:

– Пойду чего-нибудь поделаю – замерз.

– Ты не очень-то там работай. Раз нездоров. Всей работы не переделаешь.

Кирюша вяло налег на лопату. Тело ощущалось студнем, и по нему пробежал неполноценный пот. Когда он наклонился и уперся, дикая изжога волной побежала к горлу, обожгла пищевод. Кирюша потоптался, поплевался и порычал, пока она не угасла. Бросил лопату и направился к Коле.

– Что – она?

– Что ты! Не говори…

– В горе завсегда она. Ты уж сядь отдохни. Я доделаю потом…

– А мастер придет?.. – сказал Кирюша.

– Ну, и черт с ним. Что он нам скажет? Сам без году неделя, а уже… Еще под своего играет…

Сидели на бревне Кирюша и Коля. Терялась в хилом свете, уходила в черноту выработка. Вдруг оттуда вырвался лучик света.

– Ишь ты, легок на помине… – Коля сделал движение встать, посмотрел на Кирюшу – осел.

Луч раскачивался, рисовал зигзаги по стенкам, приближался.

– Может, встанем? – сказал Кирюша.

– Да нет, чего уж там… – сжался Коля.

Луч остановился. Ослепил глаза. Черной длинной тенью встал над ними мастер.

– Сидите? – сказал он.

– Да вот, Женя, перекуриваем… только сели, – ласково заговорил Коля.

– Сидишь?

– Да что ты, в самом деле, – горько сказал Коля и сплюнул. – Я же тебе, как человеку…

– А работа как? – сказал мастер.

– А что – работа… Ничего – работа… Сделана работа.

– Да что ты мне мозги-то вкручиваешь! Ты по всей выработке прошел?

– По всей, по всей, Женя…

– А на западе кто убирать будет?

– Так ты же сам сказал, что здесь…

– Что тут – две лопаты! Ты посмотри, что там делается!

– Вот-те крест, проходил по всему – ничего не было. Это вот сейчас навалило.

– Ты мне это брось! Я тебе деньги плачу, за такие деньги и поработать можно.

– Так я что, разве я что говорю… Сделаем, Женя.

– Работничек… Его-то чему учишь? – ткнул он пальцем в Кирюшу. – Человек работать приехал учиться. Голова-то у тебя соображает?

– Вот верно, Женя. Истинные слова!

– То-то, – сказал мастер.