Когда фараон узнал об этом, он объявил, что разрывает свою дружбу с Поликратом, уверенный, что столь дерзновенное счастье должно навлечь на него гнев богов. Какова бы ни была ценность приведенного анекдота, конец Поликрата был трагическим. Один из его сатрапов заманил его в соседнюю провинцию, где Поликрат и погиб в медленных мучениях, после чего его тело было привязано слугами сатрапа к кресту на горе Микальской. Таким образом, жители Самоса могли со всех сторон видеть при багровом зареве заката труп своего тирана, распятый на возвышенном мысе лицом к острову, где он царствовал в радости и великолепии.
Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорийский фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.
Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которую звали Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им «сына, который принесет благо всем людям на все времена»; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.
Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившейся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.
Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.
Родители не только не противодействовали, а, наоборот, скорее поощряли его преждевременную склонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Спросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.
Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учений он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилии увидеть цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.
В эту теплую и яркую ночь сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.
Она была здесь, вокруг него, мать-земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал ее могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на ее грудь, его, мыслящую частицу, неотделимую от нее.
Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: «Все исходит от нее. Из ничего не может исходить ничего. Душа происходит из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему».
Затем он вперил взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело Вселенной?
Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону
Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбрасуса. Голоса лесбиянок томительно сливались со звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившиеся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.
Молодой человек почувствовал дрожь страдания, но он подавил ее, чтобы еще глубже сосредоточиться над загадкой, которая встала перед ним еще настойчивее.