Нуреев: его жизнь

В Париже Дус наполняла термос Рудольфа сладким чаем, стирала его трико и выступала его шофером, когда бы и куда бы он ни захотел ехать. «Дус хотела удержать Рудольфа при себе, – поделился позднее Шарль Жюд. – Он просил Дус позвонить мне и пригласить куда-нибудь на ужин или в кино. А она говорила, что ему лучше остаться дома – она сама приготовит еду. Она всегда испытывала неприязнь к людям, желавшим сходить куда-нибудь с Рудольфом, но без нее». А вот Роберт Трейси привык к присутствию Дус и, когда Рудольф в том декабре прислал ему билет, он тут же присоединился к ним в Париже, остановившись на Рождество у Ротшильдов в Шато-де Феррье.

Марафонский график выступлений Нуреева в 1979 году включал не меньше переездов, чем его расписание десятилетней давности. Так как его сотрудничество с Королевским балетом существенно сократилось, Рудольф перестал считать Лондон своей главной базой. В его доме в Ричмонде теперь постоянно обитали какие-нибудь друзья, а во время ежегодного Нуреевского фестиваля в Лондоне он останавливался в квартире Гослингов. В тот год Рудольф купил еще две квартиры – одну в Париже, другую в Нью-Йорке. Именно им суждено было стать его основными резиденциями до конца жизни. Дус нашла для него временное пристанище на набережной Вольтера, 23[283], в Седьмом аррондисмане. Смотревшая на Сену и Лувр, эта 12-комнатная квартира занимала целый этаж. Из окон большой гостиной была видна набережная. Всегдашний любитель всего роскошного и чувственного, Рудольф нанял декоратора Эмилио Каркано, протеже Ренцо Монжардино, знаменитого итальянского дизайнера, обустроившего парижский особняк Мари-Элен де Ротшильд и лондонский дом принцессы Фирьял. За обновлением квартиры надзирала Дус, но «Мари-Элен то и дело заезжала туда, чтобы дать Рудольфу тот или иной совет». В свою очередь Нуреев проинструктировал Каркано: интерьер его новой квартиры должен быть выразительным, гармоничным и подчеркивать достоинства старинной мебели, коллекция которой включала множество разнородных предметов – от венецианских кресел XVII века и русских стульев из карельской березы начала XIX века до кушетки в стиле ампир и голландского комнатного органа в стиле рококо. Подобный эклектизм поначалу озадачил Каркано, но очень скоро его покорили «интуитивный вкус» и горящий взор клиента. Дизайнер быстро понял то, что уже давно было известно коллегам Рудольфа: Нуреев «точно знал, чего хотел, и не обращал внимания на требования моды».

Эффекты, созданные Каркано, были нарочито театральными, роскошными и «старосветскими», как будто он обустраивал Дворец дожей. На вешалке в прихожей висели шелковые жилеты и бархатные жакеты – костюмы из постановок Нуреева. Стены коридора были отделаны под «искусственное дерево», а пол выложен черно-белой «шахматной» плиткой, как в историческом замке. Главная гостиная представляла собой симфонию текстур и цветовых оттенков: японские оби из ярких шелков, кашемировые шали, тяжелые лоскутные занавеси, отобранные из нуреевской коллекции тканей XVIII и XIX веков, зеркально-позолоченный карниз, диваны, обтянутые золотистым генуэзским бархатом, стены, отделанные панелями, покрытыми испанской кожей XVII века и разрисованными птицами, белками и цветами. Богато украшены были даже две ванные комнаты: одна – с отделкой под мрамор, а другая зеленая с трафаретной росписью под золото. В обеих были установлены медные ванны и замысловатые латунные краны.

Пьер Берже воспринял эту квартиру как «фантазию Рудольфа о вещах, которых он никогда не имел и не видел в России». И как раз в этой квартире нашли наиболее яркое выражение разносторонние интересы Нуреева. Там были старинные карты и викторианский глобус высотою в 56 дюймов, архитектурные сценические декорации и гравюры на дереве со сценами из жизни актеров театра кабуки, рояли, орган и молоточные цимбалы, картины и эскизы с изображениями обнаженных мужчин. Именно эти картины, запечатлевшие мужскую натуру, больше всего запоминались гостям. Их было очень много и, со слов Лесли Карон, висели они «друг над другом; места на стенах для всех не хватало, так что часть картин хранилась за кушетками и под кроватями». Они отражали не только сексуальность Нуреева, но и его стремление танцовщика к воплощению совершенных форм. И все же некоторые посетители, включая Антуанетт Сибли, испытывали неловкость, сидя в столовой, «в которой, куда ни кинь взгляд, увидишь одну плоть. Как ни странно, в его спальне таких картин не было».