Нуреев: его жизнь

Тем не менее в версиях Нуреева просматривается последовательность в изложении нескольких важных моментов. И самой странной из них предстает дата бегства, которую всегда указывал Рудольф. В своей автобиографии он упоминает о своей точной памяти на даты и интересе к гороскопам и предзнаменованиям. А потом пишет, что бежал не 16, а 17 июня. Непонятная ошибка, учитывая широкое освещение его бегства в прессе и его собственное утверждение о том, что он проверял эту дату. «Очень странно: я могу припомнить точную дату поступления в Ленинградское хореографическое училище и без малейшего колебания назвать час моего первого появления на сцене Кировского театра, но мне всегда приходится прилагать усилия, чтобы назвать день, когда в моей жизни произошел крутой поворот. А случилось это 17 июня в аэропорту Ле Бурже. Я очень суеверен – жаль, что не сверился со своим гороскопом на тот день».

Но еще удивительнее то, что почти во всех книгах, статьях и фильмах о Нурееве, включая его некрологи, датой побега указывается 17 июня!

В рассказе Нуреева имеются и другие неточности, прежде не подвергавшиеся сомнению, не проверявшиеся и не подкреплявшиеся другими свидетельствами. Современные данные заставляют усомниться в точности его воспоминаний. Вспоминая свою реакцию на известие об отправке домой, Нуреев описывает свои терзания так, словно внешне он никак не проявлял своих эмоций. «Я почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Танцевать в Кремле! Правдоподобная байка! …Я прекрасно понимал свое положение, а также последствия этого срочного вызова в Москву: никаких поездок за границу впредь и отказ навсегда от положения первого танцовщика, которое мне предстояло получить через пару лет… И тут я почувствовал, что скорее убью себя. Сергееву я сказал, что пойду и попрощаюсь с коллегами. Я подошел к ним и рассказал о решении отослать меня в Москву. Это явилось неожиданностью для всех, но все поняли, что это означает. Многие балерины – даже те, кто всегда открыто выступал против меня, – начали плакать. Не секрет, что людей театра легко растрогать, тем не менее я удивился, что коллеги проявили столько теплоты».

То есть Нуреев описывает реакцию других людей, а не свою собственную. (Он также не назвал имен тех балерин – видимо, опасаясь, что любое упоминание о проявленном сочувствии к нему могло навлечь на них серьезные последствия.) Рудольф умалчивает и о том, что рыдал, и о том, что бился головой о стену, и о том, что балерины разволновались не столько из-за его отзыва в Москву, сколько из-за того отчаяния, в которое он впал, услышав такое известие. (Встретившись с Нуреевым в 1989 году, Алла Осипенко с удивлением обнаружила, как мало он, казалось, помнил свою реакцию в тот день. «Да ты просто не помнишь, что с тобой творилось!» – воскликнула она, когда Рудольф даже не признал, что бился лбом о стену.)

Более того, Нуреев умалчивает и о том, что он умолял Лакотта остаться рядом с ним, чтобы агенты КГБ не смогли затолкать его в ожидавший самолет. Он упоминает только двух каких-то «приятелей» – того, который умолял его самого, и еще одного, бледного и взволнованного: «Приятель… тряс меня за руку и просил меня не терять спокойствия и лететь в Москву, уверяя, что скоро я снова буду в Кировском театре. Другой приятель, бледный и взволнованный, возбужденно ходил вокруг меня… Я был погружен в оцепенение, но все же попросил кого-то позвонить Кларе и попрощаться за меня, чувствуя, что никогда не увижу ее вновь».