Нуреев: его жизнь

Алла Осипенко тоже удостоилась высоких похвал со стороны английских критиков. «Она одновременно и гибкая, и тугая, как сталь, – совершенно удивительная танцовщица», – отметил один из них. Увы, пожать плоды своего лондонского успеха Алле не пришлось. По мнению сотрудников госбезопасности, она была с Нуреевым одного поля ягода. В Париже Алла являлась его партнершей, в самолете высказывалась в его защиту. Первый звоночек о неизбежных проблемах прозвучал для нее в вечер открытия лондонского сезона, когда Алла собралась поприветствовать своих поклонников за кулисами. На вопрос «Вы Осипенко?» агент КГБ посоветовал ей отвечать: «Нет, Осипенко позади». Алла танцевала в черном парике, и лондонские балетоманы, не знавшие, что она была натуральной блондинкой, бросились рассыпаться в комплиментах перед Лилей Петровой, которую приняли за нее. А дальше – новые неприятности: Осипенко не разрешили жить в одном номере с Наталией Макаровой. «Мне сказали, я плохо на всех влияю». И каждый день кагэбэшники собственноручно закрывали и открывали Аллу в номере. В течение следующих шести лет она не выезжала на Запад.

* * *

А в Париже Советы перешли в контрнаступление. Не теряя времени, власти Союза уведомили французское правительство: если Нуреева примут в балетную труппу Парижской оперы, субсидируемой государством, все советско-французские культурные обмены будут немедленно прекращены. Не желая портить отношения с Советским Союзом и опасаясь провоцировать влиятельную тогда Французскую компартию, французы капитулировали. В то же время Серж Лифарь[138], в прошлом ведущий танцовщик и руководитель балетной труппы Парижской оперы, не преминул провозгласить Нуреева «бесспорной звездой ленинградского балета» и одним из двух лучших танцовщиков в мире (вторым он считал француза Сержа Головина).

Промаявшись в своем убежище четыре дня, Рудольф наконец начал выбираться на репетиции и готовиться к своему дебюту в труппе де Куэваса. А Раймуидо де Ларрен – получать звонки с угрозами и обвинениями в сокрытии «предателя» в своей компании. Запугать де Ларрена было непросто, но все же он занервничал и нанял для охраны новой звезды двух частных детективов. В итоге Рудольф оказался в щекотливом положении: под постоянным наблюдением и французских телохранителей, и русских «пастухов». Его жизнь, и без того ограниченная строгим распорядком – класс, репетиции, обед – стала еще более регламентированной и подконтрольной, нежели была дома. Разлученный с Пушкиным, Ксенией и Тамарой и окруженный людьми, из которых он доверял лишь немногим, Рудольф все острее чувствовал свою неустроенность и становился все более подавленным. А от коллег по Кировскому уже стали приходить телеграммы с уговорами вернуться. «Меня хорошо охраняют, но я не могу не задаваться вопросом: как долго мне еще прятаться?» – жаловался Рудольф на той неделе одному из журналистов, которых Раймундо десятками приводил к нему за кулисы. «Я никогда не вернусь в свою страну, но никогда не смогу быть счастливым и в вашей», – заявил он другому. Позднее Нуреев признался, что тосковал по дому, но журналисты превратно истолковали его слова и решили, что ему захотелось вернуться домой.

Парижской публике не пришлось долго ждать возвращения Нуреева на сцену. 23 июня, через восемь дней после закрытия парижского сезона Кировского и через семь дней после своего бегства от КГБ, Рудольф впервые выступал в западной труппе. Он вышел на сцену в роли принца Флоримунда в «Спящей красавице», поставленной балетом де Куэваса. Лондон в тот вечер рукоплескал «Спящей красавице» Кировского. А фотографы, полицейские и балетоманы, забившие до отказа театр Елисейских Полей («Шанз-Элизе»), едва не превратили дебют Рудольфа в интермедию. Они приветствовали его стоячей овацией, четыре раза прерывали его выступление аплодисментами и двадцать восемь раз вызывали его на поклон. Стоя на сцене в расшитом бисером сине-золотом костюме и безвкусном подобии алмазной тиары на голове, над которыми артист потешался в свой первый визит к Раймундо[139], Нуреев чувствовал себя «рождественской елкой».

Балерина Виолетт Верди[140], присутствовавшая в зале в вечер его дебюта, поделилась своим первым впечатлением от танцовщика, ставшим ей потом хорошим другом на всю жизнь: «Я не могла забыть его напряженную выразительность, сосредоточенность и, конечно же, красоту. Он был не столько диким, сколько необузданным и непритворным. Его чистота сквозила в абсолютной самоотдаче и полной погруженности в роль… В партии Принца он воссоздавал образ человека, ищущего идеал и с изумлением обретающего его, и передавал зрителю потрясающее ощущение своей завороженности и тем, что он искал, и тем, что он находил. Я никогда не видела такого уязвимого, обнаженного состояния духа… Он все вкладывал в эту роль, и роль говорила все за него. Это завлекало публику и вызывало у нее все больший интерес к нему».