Нуреев: его жизнь

Но неприятности Тамары этим не ограничились. Расстроенная побегом Рудольфа, она провела целый день с Пушкиным и не явилась на экзамен, а придя в университет, увидела приказ о своем отчислении из университета за неуспеваемость. Декан факультета, к которому обратилась Тамара, направил ее к парторгу университета. А тот ей объяснил: «При чем здесь ваша успеваемость? Вы же должны понимать, товарищ Закржевская, что мы руководствуемся прежде всего политическими соображениями. Вы должны были получить диплом, в котором написано: “Филолог. Учитель русского языка и литературы”. А учитель должен вызывать доверие. Государство доверяет вам самое дорогое – наших детей. Как мы можем вам доверить детей, если вы рядом с собой не разглядели врага?» Поскольку Рудольф ходил с Тамарой на спецкурс по литературе, его знали все ее сокурсники; многие из них, узнав, что он был звездой Кировского, стали ходить на спектакли с его участием. Но, когда Тамара возразила, что его поездку в Париж одобрила не она, а руководство Кировского, партийный секретарь буркнул: «Пусть они сами за себя отвечают. А университет должен выдавать дипломы только проверенным и надежным людям». В течение следующих шести месяцев Тамара бегала со своим делом по разным инстанциям и пропускала важные занятия, пока, наконец, в ноябре ее не восстановили. А на то, чтобы сдать пропущенный экзамен по диалектическому материализму и наверстать пропущенное, ей дали всего десять дней.

Властям было известно также, что Нуреев делил свою ленинградскую квартиру с Аллой Сизовой. Через несколько дней после его бегства туда нагрянули сотрудники КГБ – допросить мать Сизовой. Алла все еще находилась на гастролях в Лондоне. Боясь навредить дочери, ее мать так перенервничала, что угодила на несколько недель в психиатрическую больницу.

Не оставил КГБ без внимания и Георгия Михайловича, учившего Рудольфа английскому. Его вызвали в Большой дом и тоже подвергли допросу. «Его спрашивали, с кем дружил Рудик, и он рассказал им о младших Романковых, – рассказывала Любовь Романкова, также бравшая у Георгия Михайловича уроки английского. – Он потом сразу мне позвонил и сказал: «Любочка, мне пришлось это сказать, потому что им все известно». Любовь работала в Физико-техническом институте имени Иоффе, и там ее тоже вызвали в «первый отдел», который занимался обеспечением режима секретности, следил за политической благонадежностью и исполнительностью сотрудников и вел досье на каждого из них.

Любе сообщили, что ее друг изменил родине. «Я не подал бы ему руки, если бы встретил», – с отвращением заявил чиновник.

«Конечно, не подали бы, – с деланным простодушием ответила Любовь, – вы ведь с ним не знакомы».

А в Уфе новость о побеге Нуреева разгневала Анну Удальцову. «Для меня это был страшный удар», – призналась она в 1990 году британскому кинорежиссеру Патриции Фой, которая приехала в Уфу для съемок документального фильма о Нурееве. Удальцова к тому времени превратилась в крошечную седовласую женщину ста трех лет, и у несведущего человека, посмотревшего тот фильм, могло сложиться впечатление, будто утрата любимого ученика подкосила эту милую старушку. Но в 1961 году она реагировала иначе. Бывшая соседка Нуреевых Инна Гуськова вспоминала: узнав о бегстве Рудольфа, Удальцова «проклинала его, как и многие другие. Один из ее родственников мне сказал, что она в негодовании кричала: “Ублюдок! Да как он посмел?” И только прочитав через много лет в его мемуарах, что Рудик называл ее своей любимой учительницей в Уфе, она опять его полюбила».

Впрочем, не все в Уфе проклинали сына Нуреевых. Хамет явно переживал, но, по свидетельству племянницы Рудольфа, Альфии, жившей тогда с его родителями, – никто из соседей не выказывал им неприязни и не попрекал. Большинство из них работали вместе с Хаметом на расположенном неподалеку заводе, и, хотя все узнали про его сына, «никто не называл его предателем. Просто говорили: “Жалко, что мы его больше не увидим”». Хамета не исключили из партии и не уволили с работы. Но и не повышали больше по службе; застопорились и карьеры его дочерей. А Фарида была уже на пенсии, и терять ей особо было нечего. Лишь одно ее волновало: как теперь свидеться с единственным сыном? Отец больше никогда не заговаривал о Рудольфе.