Нутро любого человека

  1956 Воскресенье, 5 августа

Разъезды. Париж – Пуатье. Отель «Дир». Пуатье – Бордо. Отель «Бристоль» – хороший. Затем два дня с Кипреном – в Керси, в его загородном доме. Глория до странного напугала Кипрена («Elle est un peu f'eroce, non?»[179]). Затем, на одну ночь, снова в Бордо. Ссора в «Шапон Фин». Когда мы вернулись в отель, Глория запустила в меня туфелькой и разбила зеркало. Весь день, пока мы не добрались до Тулузы, не желала со мной разговаривать. «Где ты хочешь поесть?» – спросил я. «Где угодно, лишь бы тебя, мудака, там не было» – прозвучало в ответ. В итоге, поели в «Кафе де ля Пакс» – превосходном. Выпили по бутылке вина каждый, плюс несколько «арманьяков». Снова подружились. Глория позвонила Питеру, – тот считает, что она путешествует с подругой-американкой по имени Салли. Все это весьма рискованно, но мне почему-то наплевать. У меня такое ощущение – быть может, самообманчивое, – что это роман Глории, а не мой. На моем месте мог оказаться любой пожилой жиголо. Тулуза – Авиньон. Глория, напившаяся вдрызг уже ко времени ленча, всадила мне в бедро вилку, так что пошла кровь. Я сказал, еще один акт членовредительства, и я первым же самолетом вылетаю в Лондон. С тех пор вела себя хорошо.

  Понедельник, 6 августа

Канн. Завтрак с Пикассо в его новом доме, «Ля Калифорни». Вульгарном, но с просторными комнатами и захватывающим видом на залив. In situ[180] пребывает в качестве домашней музы молодая женщина по имени Жаклин Рок. Она сидела между ним и Ивом Монтаном, а я, сидя на другом конце стола, вожделел Симону Синьоре. («Она похожа на барменшу», – заявила стерва Глория. Я согласился: «Да, на сказочно красивую французскую барменшу»). Глория была сегодня вечером очень любвеобильна, говорит, что в жизни своей не отдыхала так хорошо. Пикассо сказал мне, что, по его мнению, она  typiquement anglaise – au contraire[181], ответил я. Он сделал быстрый набросок – мы с ней стоим после завтрака на террасе – это отняло у него примерно тридцать секунд, зато набросок был подписан, датирован и подарен, увы, Глории. Попробуй-ка теперь, отбери его.

  Среда, 15 августа

Завтра лечу назад, поэтому сходил на Бромптонское кладбище, взглянуть на могилу мамы. Энкарнасьон уехала в Бургос, к племяннице, а на Самнер-плэйс предъявил права банк. Мама умерла, накопив кучу мелких долгов, некоторые из которых я оплачу. В ее завещании все отписано мне, но я не получу ни единого пенни. Небольшое состояние, которое отец оставил нам обоим, растрачено полностью – и это обстоятельство, как я обнаружил, все еще огорчает меня. Не столько потому, что часть тех денег предназначалась мне, сколько потому, что я знаю, в какой ужас привела бы его подобная финансовая безответственность.

Глория «одолжила» мне рисунок Пикассо («Право же, дорогой, я вряд ли могу повесить его на Итон-терис. Даже Питер понял бы, что тут что-то нечисто».) Алжирский роман Питера, «Красное, синее, красное», раскупается, как горячие пирожки, и Глория, похоже, с наслаждением помогает ему проматывать гонорар. В «Ле Бурже» она поцеловала меня на прощание и сказала: «Логан, милый, спасибо за чудесный отдых, но не думаю, что до 1958-го нам удастся увидеться снова». Она оставила меня с чистой совестью: рассказала о бесконечных подружках Питера, коих он именует помощницами по сбору материалов. По отношению к Питеру моя совесть чиста, – а как насчет Аланны?

К моим портным, на последнюю примерку: один черный, в тонкую полоску; один серый, летний, из легкой фланели, и мой стандартный – темно-синий, двубортный. Похоже, с 1944-го я добавил к окружности талии целых пять дюймов. «Это все сэндвичи с гамбургерами, сэр», – сказал Берн.

  Четверг, 23 августа

Джексон Поллок угробил себя и девушку, разбив на Лонг-Айленд машину. Печально, однако мир искусства настоящего удивления не испытывает: все сходятся на том, что он так или этак покончил бы с собой, и очень скоро. Бен позвонил из Парижа и велел покупать любых Поллоков, какие подвернутся. Но это же хлам, сказал я. Как художник он был безнадежен, и знал это – отсюда и тяга к смерти. Какая разница? – сказал Бен, покупай и все. И он прав: цены уже полезли в гору. Я ухватил две пугающих картины, из последних: за три и две с половиной тысячи долларов. Герман Келлер говорит, что знает одного человека, у которого есть полотно 1950-го, сделанное брызгами, но владелец хочет за него 5 000 долларов. Ладно, с великой неохотой сказал я. Бен в восторге.

  Пятница, 19 октября