Нутро любого человека

Нью-Йорк. Обед с Лайонелом и Монди в «Бистро ля Буффа». За другим столом обедал – с Филипом Гастоном и Сэмом М. Гудфортом – Файнэр, однако я избегал его взгляда. После того, как через месяц в «револьвере» появится моя статья о нем, я стану непопулярным в семействе Файнэра человеком.  Терпеть не могу его новые поделки. Более чем способный художник, намеренно принимающийся писать плохо, всегда выглядит странно. Только самые лучшие из них могут позволить себе такое (Пикассо). А в случае Файнэра это выглядит отчаянной попыткой угнаться за модой.

Монди оказалась смуглой, рослой девушкой итальянского, я бы сказал, или испанского происхождения – с оливковой кожей, маленьким, слегка и упоительно горбатеньким носиком (может, она еврейка?) и заостренным подбородком. Масса густых немытых вьющихся волос. Вид у нее такой, точно она способна слопать Лайонела на завтрак. Прежде она водилась с Дейвом, главным певцом «Мертвых душ», но затем переключилась на Лео, менеджера. Передача прав владения произошла по-дружески: собственно говоря, вся группа живет сейчас – из экономии – в квартире Лайонела. Повторить успех своего дебютного сингла «Американский лев» (выше 37-го номера ему в чартах подняться не удалось) они пока не смогли. Лайонел с Монди каким-то образом ухитрились весь вечер продержаться за ручки. Я спросил Монди о ее фамилии, она ответила, что фамилии у нее нет. А какой та была, прежде чем Монди от нее отказалась? – настаивал я. А, ну тогда ладно: «Смит». А я Логан Браун, сказал я.

Я проводил их пешком до дома, и Лайонел попросил меня подняться, познакомиться с группой. Ребят там было двое, одного я уже видел, – и три девушки примерно того же, что Монди, возраста. Полдюжины матрасов с цветастыми одеялами – вот практически и вся мебель. Впервые в жизни мне стало спокойно за Лайонела, я почувствовал облегчение; он порвал с миром Лотти и Эджфилдов – кому здесь какое дело до того, что он баронет и внук графа? Он нашел место, где может быть только собой. Ощутил я и укол зависти – бредя по улице в поисках такси и воображая, как все они ложатся спать. Нечего и сомневаться, они трахаются, когда им этого хочется – подумаешь, великое дело. Вдруг почувствовал себя стариком.

   1964 Четверг, 30 января

Одна из редких тайных встреч с Гейл. Она растет[194], черты лица ее становятся резче, и я все яснее вижу в ней Аланну. Волосы у нее теперь длинные – как и у всех, похоже, но милый характер остался прежним. Она сама подготавливает наши встречи, приглушенным голосом сообщая мне по телефону: «Встретимся в закусочной на углу Мэдисон и 79-й. Я смогу остаться на час». Мы сидим в глубине закусочной (я – спиной к входу), пьем кофе, Гейл курит сигарету. Она хорошо разбирается в искусстве и хочет поступить в художественную школу, однако Аланна и Петерман даже слышать об этом не желают. «Как жаль, что вы с мамой развелись, – с почти взрослой горечью говорит она. – Даже Арлен (Гейл выкатывает глаза) того же мнения». И она перечисляет мои достоинства: англичанин, работает в мире искусства, знаком со всеми обалденными художниками, где только ни жил, писал романы, сидел в тюрьме. Даже я начинаю думать, что малый я хоть куда. Я говорю, что все еще могу помочь ей, если будет такая нужда. Потом делаю небольшое заявление, и пока я произношу его, держа Гейл за руку, в горле у меня стоит комок. Мы несколько лет были одной семьей, говорю я. Я люблю вас, девочки, я видел, как вы росли. И этого ничто изменить не способно. То, что я и твоя мама не сумели ужиться, к нам с тобой, к чувствам, которые мы питаем друг к другу, никакого отношения не имеет. Я здесь для тебя, милая, говорю я, когда бы я тебе ни понадобился – всегда и навсегда здесь. Я вижу, что на глаза ее наворачиваются слезы, и потому меняю тему, невесть почему спрашивая, где она была, когда застрелили ДжФК. В школе, говорит Гейл, на уроке математики. Вошел директор и сообщил нам новость. Все заплакали, даже мальчики. А где был ты? Разговаривал по телефону с Парижем, с Беном. У него, видимо, работал телевизор, потому что он вдруг сказал: «Иисусе-Христе, кто-то застрелил вашего президента». «Да-да, очень смешно, Бен». И тут я услышал, как в галерее  вскрикнула Хельма, и понял, что это правда.

  Четверг, 27 февраля

Пятьдесят восемь. Господи помилуй. Не думаю, что стоит предпринимать очередную оценку прошедшего года – слишком гнетущее занятие.

Здоровье: приличное. Зубов больше не лишался. «Декседрин» не принимал уже несколько месяцев. Выпивка под контролем. Удовлетворяюсь одним коктейлем во время ленча, хотя по вечерам, пью, наверное, все еще многовато. Курение: пачка в день, если никуда не выхожу. Немного лишнего веса, брюшко. Волосы редеют и седеют. Во мне еще можно признать прежнего ЛМС, в отличие, скажем, от Бена Липинга, ныне толстого старика, совершенно облысевшего.