Нутро любого человека

Интересно отметить, что надругательство над памятью отца Габриэль практически не пробудило в Сент-Сабин сочувствия к ней. Норберт пожимает плечами  – Les jeunes. Дидье и Люсетт замечают, что такое случается. Только Жан-Робер говорит, что, возможно, у кого-то имеется зуб на ее отца. Жан-Робер перебрался в Сент-Сабин в 1950-х и потому о годах войны ничего не знает, однако, ему удается – посредством ряда красноречивых изменений интонации и гримас, которые он состраивает, намекнуть на то, что Сент-Сабин хранит немало мрачных секретов. Он слышал определенные разговоры: «Кое-кто из людей, стариков...». Дальше этого он не идет.

Это же самое я, в следующий рыночный день, обнаружил и сам, приглядываясь к старожилам, стоящим группками и беседующим. 1940 – 1944: почти у каждого, кому за шестьдесят, есть что порассказать о жизни Сент-Сабин во времена Оккупации. Некоторых из этих пожилых людей я хорошо знаю, однако на эту тему они разговаривают с большой неохотой, – а я вовсе не хочу переворачивать камень, чтобы посмотреть, какие блеклые и квелые, перепуганные создания корячатся под ним.

Я заговорил об этом с Люсьеном. Он засунул руки в карманы и уставился в землю.

– Это просто позор, – понукал его я. – Она удивительно милая женщина. И очень расстроена.

– Еще бы, – сказал Люсьен. – Но только было ли у нее разрешение?

– Разрешение на что?

– Прежде всего, на сооружение такого мемориала.

– Это ее владение, она может делать в нем все, что хочет. Ей не требуется разрешения, чтобы почтить память отца.

Люсьен взглянул на меня в упор:

– По моему опыту, если ты оказался в чужих краях, всегда лучше спрашивать разрешения.

Потом он улыбнулся, показав свои красивые серебряные зубы, и пригласил меня к обеду.

Зимы по своему очаровательны здесь, почти как лето. Поутру я первым делом иду к очагу и развожу новый огонь на углях, оставшихся от вчерашнего. Кладу на них горстку sarments[246] и сверху немного щепы – несколько взмахов мехами и готово. Когда занимается пламя, я помещаю за него пару расщепленных поленьев. Ходж и Боузер любят сидеть и смотреть, как я разжигаю огонь, а увидев, что тот разгорелся, уходят, как если бы пламя служило сигналом, показывающим, что можно начать день. Здесь случаются сильные морозы, которые могут длиться несколько дней – окрестный ландшафт белеет и стынет, точно укрытый снегом.

Зима выявляет мощное, сложное, мускулистое строение древнего дуба. Как будто старик сбрасывает с себя пошитый на Савил-Роу костюм, – оставаясь не менее внушительным в зрелой своей наготе.

На прошлой неделе Габриэль установила новую доску – чеканного металла – врезала ее в стену, а нынче утром доска оказалась вновь обезображенной кислотой и дегтем. Когда я приехал к ней, Габриэль безудержно плакала, и я вызвался поговорить от ее имени с мэром. Она была очень благодарна, так что я условился с Янником Лефрер-Бруно о встрече в ближайшую среду.

Я сознаю, что, хоть эти два происшествия меня непосредственно не затрагивают, я оскорблен ими не меньше, чем Габриэль. Знаю, никакая община не совершенна, однако нападения на мемориал Габриэль, приоткрывают новую сторону Сент-Сабин, сильно меня расстраивающую. Ясно, что жители деревни владеют какой-то мрачной, постыдной тайной, которая была раскрыта в 1944-м не без участия Бенуа Верделя – за чем, возможно, последовала некая кара, – и столь же ясно, что ярое негодование против него продолжает сохраняться до сей поры. Я чувствую, что вот-вот обращусь против друзей, против моей семьи: не хочется выяснять, что тут творится, но, похоже, выбора у меня нет.

Разговор с Янником Лефрер-Бруно получился не из приятных. Он предложил мне выпить, я отказался – хотел, чтобы все выглядело формально, официально. Я спросил, имеет ли он какое-либо представление о том, кто повредил мемориальную доску мадам Дюпети; он ответил, что никакого – быть может, вандалы? Я сказал, что не верю ему, что не сомневаюсь – практически каждый в деревне знает, чьих это рук дело, но все покрывают виновного. Я произнес слово «коллаборационист», и он устало покачал головой.

Я Л-Б: Вы позволите дать вам совет, месье Маунтстюарт?

Я: Помешать вам я не могу.

Я Л-Б: Оставьте все это. Вас оно не касается. Вас здесь любят. Пожалуйста, не ввязывайтесь больше ни во что. Все уладится само собой.

Я: Как типично. Однако вы не правы: человек должен брать на себя ответственность за происходящее в жизни. Просто поворачиваться ко всему спиной бесполезно.

Он еще раз попросил меня оставить все как есть – с негромкой страстностью, лишь усилившей мои подозрения. Я напомнил ему о моей профессии и заявил – признаюсь, не без некоторой хвастливости, – что это как раз такая история, какую писатель может легко сделать всеобщим достоянием, еще и приукрасив.