Нутро любого человека

Однако, в начале 1947-го сестры доктора Бельхомме подали против Верделя иск, обвинив его в убийстве, его арестовали и поместили до суда в тюрьму города Бордо. Вердель предстал перед военным трибуналом, разбирательство дела заняло целую неделю и широко освещалось в местной печати. Сведения о подвигах группы «Ренар» были весьма расплывчаты, однако защита Верделя упорно твердила одно: те трое были коллаборационистами, а приказ, данный де Голлем перед вторжением, требовал, чтобы maquisards[250] не жалели сил в стараниях привлечь к ответственности тех, кто помогал немцам. То, что сделал Вердель в Сент-Сабин, повторялось по всей Франции, – он же просто выполнял приказы. Верделя признали виновным и приговорили к восьми годам тюремного заключения, из которых отсидел пять, после чего он был освобожден за хорошее поведение.

В Сент-Сабин он больше не вернулся, а получив свободу, присоединился к жившей в Париже семье и в следующие несколько лет создал успешное дело, занимавшееся импортом-экспортом. Он умер в 1971 году, богатым человеком.

В ту ночь Люсьена Горсе сопровождал племянник доктора Бельхомме. Они отвезли меня домой и там рассказали мне кое-что об истории Верделя. По совету Люсьена я съездил в Бордо и провел день в архиве газеты «Sud-Ouest»[251]. Написав отчет о суде, я с великим сожалением передал копию его Габриэль. Оставаться у нее, чтобы посмотреть, как она будет реагировать, я не стал.

Впрочем, на следующий день мемориальная доска исчезла, а вскоре после этого я, проезжая мимо дома, увидел, что тот закрыт. Сторожа сказали, что не знают, когда собирается вернуться мадам Дюпети. Я написал Габриэль в Париж, говоря о том, как мне жаль, что именно я вынужден был поведать ей правду о жизни ее отца, но что истина о Бенуа Верделе никак не должна сказаться на ее отношении ко мне и наоборот. Пока она мне не ответила.

Я также повидался с Янником Лефрер-Бруно и извинился перед ним за свое высокомерие и вспыльчивость. Он был очень любезен и сказал, что, насколько это касается его, вопрос закрыт. Однако по мере того, как проходили дни, во мне разгорался стыд за себя – за то, что я не доверился моим инстинктам и приписал злобность и продажность людям, которые были со мной так сердечны и гостеприимны. Бог весть, какие небылицы наплел Вердель домашним о своем военном опыте. Жена его, надо полагать, врала заодно с ним, позволив Верделю превратить – в том, что касалось детей, – годы тюремной отсидки в поиски счастья за границей. Габриэль же считала отца скромным героем, державшимся в тени и травмированным выпавшими на его долю испытаниями. Хотя он навряд ли мучился, вспоминая о совершенных им убийствах, о правлении террора, установленном им в Сент-Сабин, и вымогательстве, которым он там занимался. Я могу понять, какое оскорбление нанесла мемориальная доска Габриэль людям, подобным Люсьену Горсе. Поэтому я извинился и перед ним. Нет дурнее старого дурня, сказал я ему. Люсьен простил меня и поднес мне стаканчик eau-de-vie[252], которую гонит сам, – она обжигает горло, точно расплавленная пемза. А потом он сказал: в жизни есть вещи, которых мы не понимаем, и сталкиваясь с ними, мы можем лишь оставлять их в покое. Звучит резонно.

Мило-Плаж. Отель «Дюна». Я запозднился в этом году, здесь много тише, пляж по будним дням практически пуст, даже когда светит солнце. Как правило, я провожу время – слишком много времени, – размышляя о том, до чего глупо я вел себя в истории с Габриэль и мемориальной доской ее отца. Я написал к ней снова, однако ответа так и не получил. Утешаюсь чтением Монтеня.  Думаю, я вправе простить себя, и думаю, что Габриэль Дюпети была последней (безответной) любовью моей жизни. Я хотел обратиться в странствующего рыцаря, разоблачающего порок и лицемерие. Что ж, по крайности, это выглядит скорее сумасбродством юности, чем старческим слабоумием.

Надвигается шторм. Грузные наковальни туч на севере: сверкающая, светозарная белизна их вершин сменяется книзу оттенками от мышасто-серого до венозно-синего, а там и до темных кровоподтеков серо-лилового.

Удовольствия моей жизни здесь просты – просты, недороги и демократичны. Горка теплых помидор «марманде» на придорожном лотке. Холодное пиво за столиком снаружи «Кафе де Франс» – внутри Мари-Тереза готовит для меня sandwich au camembert[253]. Возвращаясь из Сент-Сабин, жую горбушку свежего багета. Мучнистый запах белой пыли, поднимаемой ветерком с проезжей дороги. Голос кукушки в совершенном безмолвии рощ за лугом. Огромный, серый, светло-вишневый, оранжевый и бледно-синий закат, видимый с моей задней террасы. Сверленье цикад в полдень – негромкий стрекот сверчков (словно крутится, потрескивая, диск телефона) при неторопливом наступлении сумерек. Хорошая книга, гамак и холодная, запотевшая бутылка blanc sec[254]. Резкое красное вино и steak frites[255]. Холодное, темное, зашторенное молчание моей спальни – и, пока я засыпаю, надежда, что завтра все это будет доступным мне снова, без изменений.