Нутро любого человека

Во всяком случае, жилье у меня здесь хорошее. Спальня отдельная, а гостиную и ванную комнату я делю с малым по имени Эш, изучающим медицину, биологию, химию и так далее. Вследствие чего, у нас с ним мало, а то и вовсе нет тем для разговоров; если он не у себя в комнате, значит, скорее всего, сидит в «Гербе Виктории» или отправился в химическую лабораторию около Клебе. Наш домохозяин и его жена – Артур и Сесили Бруэр – живут под нами, на первом этаже. Миссис Бруэр кормит нас утром и вечером, ленч следует заказывать за сутки вперед, стоит он на одну шестую больше. Счастлив я здесь не буду, но буду доволен.

В августе Питер попросил меня отправиться с ним и Тесс в Ирландию, на автомобильную прогулку. Я не видел Тесс с нашего последнего совместного воскресенья, и мысль о том, что придется изображать прикрытие для «мистера и миссис Скабиус», показалась мне невыносимой. Я кое-как отговорился, но, думаю, у Питера возникли некие подозрения. Он спросил, не поссорились ли мы с Тесс: «Всякий раз, как я упоминаю твое имя, она меняет тему». Я сказал, ничего подобного, по-моему, она замечательная девушка. Пишу это сейчас и думаю о ней, о ее щедрой, незатейливо чувственной натуре. Она что-то высвободила во мне, мне кажется, что характер первого, всепоглощающего сексуального переживания способен определить желания и аппетит  человека на всю его дальнейшую жизнь. Не проведу ли я оставшиеся годы в поисках новой Тесс? Не станут ли для меня обкусанные ногти знаком, своего рода сексуальной закладкой в книге жизни?

  Пятница, 12 ноября

Обед в «Георге» с Ле-Мейном и Джеймсом Хоулден-Дозом. Цинтия дает концерт в Антверпене, ни больше, ни меньше, так что компания у нас была исключительно мужская. Поначалу мы, как мне показалось, были немного скованы, в воздухе витало ощущение соперничества между моими соседями по столу, собственнических настроений – кто знает меня лучше, кому я обязан большим, чье влияние на меня сильнее и протянет дольше? Впрочем, мы налегали на спиртное и после супа и рыбы почувствовали себя привольнее. Ле-Мейн и Х-Д принялись обмениваться сведениями об общих знакомых – этот теперь член парламента, тот помощник министра, а тот «плохо кончил». Я сказал о том, какое сильное впечатление производит на меня эта сеть связей, – начальник разведки сидит в Оксфорде, а мириады его шпионов прилежно трудятся за границей, – и Х-Д ответил: «О да, паутина, которую столь старательно сплел Филип, куда обширнее, чем думают многие». Тут я вспомнил выпад Вирджинии Вулф и связанный с ним обмен репликами, и рассказал о том, какую вспышку враждебности вызвало в Гарсингтоне упоминание о Ле-Мейне. Он с наслаждением выслушал меня – был искренне доволен, – и поведал нам, чем заслужил тамошнее негодование.

В Гарсингтон его приглашали дважды: в первый раз все прошло гладко («Меня испытали и сочли пригодным», – сказал Ле-Мейн), а вот во второй – в 1924-м – приключилась большая неловкость.

– Мы сгрудились у дверей, ожидая, когда нас пригласят в столовую, – рассказывал Ле-Мейн, – и я услышал, как некая женщина из тех, кто стоял у меня за спиной, довольно громко произнесла: «Нет, могу назвать точную дату: характер человека изменился в декабре 1910 года».

Ле-Мейн повернулся к кому-то из бывших с ним рядом и, не подумав, сказал: «Если вам потребуется умещающийся в одно предложение пример бессмысленного идиотизма, лучше этого вы не найдете». И сразу обо всем забыл. Впрочем, в этом месте своего рассказа он прибавил: «Нет. Думаю, я сказал нечто еще более резкое». Так или иначе, это замечание было доведено до сведения Оттолайн Моррелл, которая немедля – настоящая подруга – пересказала его громогласной даме – Вирджинии Вулф.

– Она только что прочла в Кембридже какую-то лекцию, была, в общем и целом, довольна собой и норовила оповестить об этом своем мнении всех и каждого. Я же вдруг стал персоной нон грата. Под конец обеда ко мне подошел Кейнс и спросил, чем я обидел Вирджинию. Оттолайн, когда я покидал дом, не подала мне руки.

Я спросил, почему Вулф, прославленная писательница, столь болезненно относится к критике.

– По-видимому, она невероятно, невротически ранима, – ответил Ле-Мейн.

– Таков уж склад ее сознания, – сказал Х-Д. – Исконная неуверенность самоучки в себе.

Он улыбнулся Ле-Мейну:

– Вероятно, она сочла тебя чересчур умным.

– Худшего оскорбления для англичанина не придумаешь, – отозвался Ле-Мейн. – Хотя, – готов полностью признать мою вину.

И мы разговорились об интеллекте и многообразных благах его (миссис Вулф получила попутно еще несколько пинков).

Но ведь слишком разумным быть невозможно, сказал я. И порою интеллект это для человека не достоинство, а проклятие.

– Да, тут вам придется как-то выкручиваться, – сказал Ле-Мейн. Я с ним согласен не был, однако он не дал мне вставить ни слова. – Не клевещите на свои мыслительные способности, Логан. Вам повезло – и вы даже не знаете как: невежество не благо.