Нутро любого человека

Мы с Фаустино погрузились сегодня утром в военный состав и, пыхтя, потащились к Арагонскому плато. Чертовски холодно, на мне купленные в «Арми энд нейви» теплые подштанники. Нас разместили на ночлег в деревушке под названием Сан-Висенте, в миле от фронта. Запас сигарет сделал меня очень популярным человеком. Мы получаем за одну пачку по большой маисовой лепешке и столько вина, сколько захотим. Фаустино предупредил меня, чтобы я экономил: «Весь испанский табак поступает с Канарских островов». Я понял: острова удерживает Франко – сигарет у Республиканцев вскоре не останется.

Барселона тоже переменилась: живительная революционная лихорадочность, похоже, покинула ее, и город просто вернулся к своему довоенному состоянию. Повсюду бедняки и, соответственно, бросающееся в глаза богатство. Большие дорогие рестораны переполнены, при этом на улицах длиннющие очереди за хлебом, а у магазинов на Рамбла снова торчат попрошайки и уличные мальчишки. По ночам можно видеть проституток, маячащих в проемах дверей и на уличных углах, вновь появились афиши кабаре с голыми девушками. В прошлом году ничего подобного не было. Я спросил у Фаустино, что произошло, он ответил, что коммунисты понемногу оттесняют анархистов от управления городом. «Они больше заинтересованы во власти, – сказал он, – и лучше организованы. Свои принципы они пока отставили в сторонку, чтобы победить в этой войне. А у нас только и есть, что принципы. В этом наша беда: мы, анархисты, хотим лишь одного – свободы для народа, мы жаждем ее и ненавидим привилегии и несправедливость. Просто мы не знаем, как ее достичь». Он негромко рассмеялся и повторил, точно личное заклинание: «Любовь к жизни, любовь к человеку. Ненависть к несправедливости, ненависть к привилегиям». Чувство, с которым он произнес эти слова, странно тронуло мое сердце, по-настоящему. «Кто бы с этим не согласился?» – сказал я. И процитировал ему Чехова, о двух свободах: что все, о чем он просит это свобода от насилия и свобода от лжи. Фаустино сказал, что предпочитает свою формулу: две любви, две ненависти. «Но ты забыл еще об одной любви, – сказал я. – О любви к красоте». Он улыбнулся. «Ах, да, любовь к красоте. Ты абсолютно прав. Видишь, какие мы романтики, Логан, – до мозга костей». Я усмехнулся: «En el fondo no soy anarquiste”[98]. Он искренне расхохотался и, к моему удивлению, протянул мне руку. Я пожал ее.

  Пятница, 19 марта

Нас ведут на фронт. В мглистом свете раннего утра обнаруживается, что Сан-Висенте это хитросплетение каменных и глинобитных, сильно пооббитых домов, узкие улочки между ними разгвазданы в грязь грузовиками, людьми и скотом. Жуткий холод. Мы тащимся вверх по тропе, между маленькими, убогими полями, в которых уже показываются первые, ядовито-зеленые, опушенные инеем всходы зимнего ячменя. Местность здесь открыта всем ветрам, деревьев почти нет – потрепанные ветром кустарники (мне удается распознать розмарин) покрывают сьерру и ее отроги.

Окопы расположены на гребне горы – неглубокие, обложенные камнями и мешками с песком. За окопами (которые тянутся всего на сотню ярдов) – линия колючей проволоки, а за нею склон круто уходит вниз, в долину. На вершине горы, стоящей по другую сторону долины, видны огневые позиции и плещущийся оранжевый с желтым флаг – там фашисты, до них отсюда с полмили, я даже различаю муравьиные фигурки расхаживающих солдат. Отсутствие какой-либо опасности ощущается очень ясно – никто не дает себе труда пригибаться. Фаустино представляет меня  teniente[99], оказавшемуся англичанином, человеком хмурым и подозрительным, говорит, что зовут его Теренсом – фамилии намеренно не называет. По его словам, он раньше работал в Чатемских доках. Он ведет меня на беглый осмотр позиций: мужчины, сидят, съежившись, у маленьких, кое-как сложенных костерков, небритые, грязные и деморализованные, оружие у них старинное, покрытое грязью. Теренс объясняет, что этот участок фронта находится в ведении милиции  ЕПРМ – троцкистов. Новое русское оружие получают только войска коммунистов. «Нас русские не снабжают, потому что мы против Сталина, – с неподдельной яростью говорит он. – Не забудьте написать об этом в вашей газете. Я уверен, Франко им очень и очень благодарен». О правительстве в Валенсии он говорит с куда большим презрением, чем о врагах напротив.

Мы перелезаем через бруствер и подходим по возможности ближе к проволоке. Глянув вниз по склону я различаю нечто, принимаемое мной за валяющееся мертвое тело. «Марокканцы, – говорит Теренс. – Атаковали нас в январе. Мы их отбросили». Затем я слышу несколько сухих щелчков, как будто кто-то ударяет камнем о камень. «В нас стреляют?» – спрашиваю я. «Да, – говорит Теренс, – но не волнуйтесь, они слишком далеко».

На прощанье я отдаю Теренсу две пачки сигарет, и ему впервые удается выдавить из себя улыбку.

  [Суббота, 20 марта]