Нутро любого человека

Я сказал, что ему нужен не пастор, а психиатр. Он ответил, что хочет вернуть в свою жизнь Бога. Я спросил, ладно, а чем тебя не устраивает Бог, с которым ты вырос – англиканский? Он слишком мягок, ответил Питер, слишком рассудителен и понимающ, да и вмешиваться, на самом-то деле, ни во что не желает – больше похож на идеального соседа, чем на божество. Мне нужно ощущать страшный гнев Господень, кару, которая меня ожидает, сказал он. А мой англиканский Бог просто примет грустный вид и устроит мне нагоняй.

– Ты посмотри на нас, – придя в отчаяние, сказал я. – Вот сидим мы с тобой, два получивших хорошее образование человека, два умудренных жизнью писателя, и разговариваем о Боге на небесах. Это же полное мумбо-юмбо, Питер, от начала и до конца. Если хочешь, чтобы тебе получшало, можешь с таким же успехом принести богу солнца Ра козла в жертву. Смысла будет ровно столько же, сколько в твоих разговорах.

Он сказал, что я не понял: если в человеке нет веры, разговаривать с ним все равно что с кирпичной стеной. Я сознаю, что его «обращение» есть вид покаяния – наказания, в котором он нуждается. Следом Питер сказал, что пишет книгу о Тесс и их совместной жизни.

– Книгу? Биографию?

– Роман.

  Пятница, 27 февраля

Сегодня мне стукнуло тридцать шесть. Означает ли это, что я теперь человек средних лет? Возможно, я вправе отложить таковое обозначение до сорока. Фрейя испекла торт со взбитыми белками (раздобыла где-то несколько самых настоящих яиц) и воткнула в него три свечи красных и шесть синих. Стелла потребовала, чтобы задуть их позволили ей. «Сколько тебе лет, папа?» – спросила она. Я пересчитал для нее свечи и ответил: «Девять». Фрейя взглянула на меня: «Так ты, выходит, большой мальчик?».

Если бы не война, я, наверное, мог бы назвать себя настолько счастливым, насколько это доступно человеку. Только две змеи и угрызают меня – Лайонел и мое писательство. С Лайонелом я вижусь все реже и реже, отчасти из-за работы, отчасти потому, что Лотти снова вышла замуж.[122] Лайонелу уже около девяти, почти совсем чужой мне ребенок. А другая забота: я чувствую, как мое m'etier[123] покидает меня. Ни малейшего желания писать что бы то ни было, кроме заказных статей. Возможно, мне следует дождаться окончания войны, и тогда я смогу все начать все сызнова.

  Среда, 15 апреля

Сегодня Питер перешел в католическую веру. Он просил меня стать его крестным отцом, но я отказался – на том основании, что буду неискренним. По-моему, он немного обиделся, ну да и ладно. Спросил также, нельзя ли ему прислать мне рукопись романа о Тесс: «для сверки фактов». Судя по всему, роман уже почти закончен. Честно говоря, меня мутит от мысли, что придется его читать.

  Понедельник, 4 мая

Был в Би-би-си, еще одна передача на Испанию – судя по всему, нас обуревают страхи перед вторжением немцев на Канары. На обратном пути встретил Луиса Макниса[124], – я едва с ним знаком, тем не менее, он почти вогнал меня в краску, расхваливая «Конвейер женщин». Спросил, чем я занят, я ответил – ничем, свалив все на войну. Он сказал, что понимает мои чувства, однако мы должны продолжать писать, –  война может продлиться еще пять, а то и все десять лет, нельзя же жить в подобии художественного морозильника. «Чем станет тогда наша жизнь? “Что вы писали во время войны?” – не можем же мы просто ответить – ничего». Мы в общих чертах поговорили об адаптации «Конвейера женщин» для радио и оба выразили озабоченность тем, что роман может оказаться для нее жестковатым. Как бы там ни было, он поселил во мне вдохновение – встреча с другим писателем неизменно вдохновляет меня, я осознаю, что мы состоим в некоем тайном братстве, даже если все сводится только к выслушиванию нытья и стенаний собрата. Я вернулся домой, перечитал уже написанные главы «Лета». Они оказались ужасными. Вышел в сад и сжег все написанное в мусорной печи. И не жалею об этом – на самом-то деле, испытываю облегчение. Впрочем, меня немного беспокоит то, что может сказать Родерик об авансе, уже несколько лет как потраченном...

  Четверг, 28 мая

Ян [Флеминг] заглянул нынче утром ко мне в кабинет с какой-то папкой в руке и стал пристально меня разглядывать. В кабинете был Пломер, сказавший: «Осторожно, Логан, судя по его виду, ему только что вскочила в голову какая-то мысль». Я поинтересовался, что в папке, и Ян ответил – мое личное дело. «Стало быть, «Г» означает Гонзаго, – сказал он. – И вы наполовину уругваец, родившийся в Монтевидео – как очаровательно. Насколько хорош ваш испанский?». Я ответил, что говорить говорю, хоть и посредственно. Ян еще раз оглядел меня и кивнул. «Мне кажется, мы используем вас не в полную силу, Логан» – сказал он. Меня все это на какое-то время немного встревожило, но теперь я не думаю, что имеет смысл пытаться выяснить в чем там дело – просто Яну нечем заняться, вот он и пытается родить еще одну из своих безумных идей.

  [Июль-август]