Нужно поощрять искусство

   Маляйка рос и креп. К пяти годам это был задумчивый белокурый мальчик, с выразительным, умным личиком и застенчивыми движениями. В этом ребенке сохранилось много еще детской грации и чистоженской мягкости характера. Последнее обяснялось постоянным обществом Ефимовны и Паши. Куваев не имел свободнаго времени заниматься с ребенком, а Варенька скучала в его обществе. Иногда его показывали гостям -- и только. "Какой, милый ребенок... восторг!" -- ахали дамы, и Маляйка опять закупоривался в своей детской. В Маляйке не было даже того взяточничества, каким отличается невинное детство. Он брал подарки, но не высказывал особенной радости но этому поводу и не обнаруживал признательных чувств.   -- Театральная кровь...-- обясняла Паша старой няньке.-- Все они какие-то безчувственные. Насмотрелась я на них досыта...   По вечерам, когда Куваев бывал дома, Маляйка иногда приходил в кабинет и незаметно устраивался где-нибудь в уголке. Ребенок умел быть незаметным, и это нравилось в нем Вареньке больше всего. К нежным чувствам она оказалась совершенно неспособной и постоянно избегала Маляйки, когда тот с детской лаской искал ее своими светлыми глазами. Он любил свою "маму" с упорством растения, которое тянется к свету. От мамы всегда пахло такими хорошими духами, и Маляйка, прижимаясь к ея коленям головой, нюхал окружавший со воздух, как котенок. Постоянная холодность жены к этому ребенку сначала неприятно удивляла Куваева, а потом он привык к ней. Маляйка ласкался к нему смелее и осыпал своими детскими вопросами.   -- Папа, а домовой бывает в каждом доме?-- спрашивал Маляйка.   -- Во-первых, никаких домовых нет на свете, а во-вторых, кто набивает тебе голову подобными глупостями?   Маляйка смущался и умолкал. Куваев обяснял, что нет ни чертей, ни домовых, ни привидений, и чувствовал, что ребенок желает его понять и не может -- в его маленькой душе уже боролись два течения. Наклонность к таинственному сказалась в Малайке слишком рано, и Куваев приписывал эту черту влиянию прислуги. Во всем остальном ребенок был, как все дети, и до сих пор не проявлял никаких признаков наследственнаго вырождения. Маляйка в своем развитии ушел гораздо дальше, чем догадывался Куваев. Он желал верит по словам отца, но стоило ему выйти из кабинета, как его обступал совсем иной мир, более понятный его детскому мозгу. Большой и неглупый человек не мог спуститься до детскаго миросозерцания, притом в Малайке, выросшем в четырех стенах, не было необходимаго запаса протестующей жизненности.   Как большинство детей в барских домах, Маляйка получил воспитание в обществе прислуги, причем недосягаемым совершенством являлся кучер Егор, подавлявший своим авторитетом и горничную Устю, и кухарку, и няню Ефимовну, и даже Пашу. Детская душа, как губка, впитывала в себя все: религиозныя представления в их обрядовой обстановке, сказки и всякую чертовщину, нравственныя воззрения и правила этики. "Это грех", то -- "не грех", "хорошо" и "нехорошо" Маляйка усвоил в совершенстве, и ему в этом мире все было так просто и понятно, как и кучеру Егору. Приходившая проведать Паша производила Маляйке маленький экзамен и вносила в его миросозерцание необходимыя поправки: доктор говорит, что нет домовых, а их все видали, да еще есть лешак с лешачихой, шишига, колдуны и ведьмы.   -- А когда человек умрет, что бывает с душой?-- спрашивал Маляйка, холодея от одной мысли о покойниках.   -- Душа вылетает паром, потом сорок дней ходит по мукам,-- обясняла Паша с приличной случаю торжественностью.-- Тоскует она, душа-то, и все мерещится родным, потому как она сорок дней должна летать около свово дому: тут стукнет, так брякнет -- здесь, мол, я. Тоже вот когда поминки бывают -- с покойниками христосуются и кладут краевыя яички на могилках.   Как все это и понятно, и страшно, и хорошо. Несколько раз Паша потихоньку от доктора водила мальчика в церковь и учила молиться. Кучер Егор тоже молился, откладывая тяжелые кресты и встряхивая волосами. Вечером в церкви Маляйку охватывал благоговейный страх, и он чувствовал себя под высокими каменными сводами такими маленьким-маленьким. Густой бас дьякона, блестевшая везде позолота, переливавшиеся огоньки свеч и лампад, дым ладана и окружавший ребенка шопот молитвы уносили его в неведомый мир, из котораго глядели на него строгие лики угодников и целые хоры ангелов. Паша торопливо откладывала земные поклоны и заставляла Маляйку делать то же. Папу, маму взял Боженька, и ребенок шептал свою детскую молитву, оглядываясь на других детей. В душе ребенка неслышно открывались те ключи и родники, скрытая работа которых уносит горы и рвет скалы. Параллельно с этим развилась разумность не по летам и преждевременная нервность -- Маляйка боялся темноты, вздрагивал от громкаго звонка в передней и плакал от каждаго сильнаго волнения.   Любимым его удовольствием было слушать, как мама играет на рояле. У Куваева был уже свой рояль, настоящий беккеровский, но Варенька скоро остыла в желании учиться музыке и от скуки перебирала по слуху все те же избитые мотивы, которые вынесла из театра. Раза два она принималась учить Маляйку, но у него руки были еще слишком малы и слабы.   За три года своего замужества Варенька сильно изменилась, пополнела, получила известную уверенность и вообще сделалась тем, чем бывают все красивыя женщины. В бужоёмском обществе она была своим человеком и с головой ушла в исключительный мирок дамских интересов. Она принимала деятельное участие в любительских спектаклях, танцовала в клубе, пела на soirées у Курчеевых, позволяла за собой немножко ухаживать и все остальное время дома ужасно скучала. Никакое серьезное дело ея не интересовало, а книги она просто ненавидела. Иногда на нее нападали необяснимыя странности. Раз, когда Куваев возвратился домой, он нашел ее в кухне. Варенька в одной юбке и ночной кофточке сидела на лавке и, облокотившись о стол голыми руками, слушала, как Егор ругался с кухаркой. Куваева возмутила эта халатная сцена, и он заметил жене, что держать себя так с прислугой просто неприлично.   -- Мне скучно...-- устало ответила Варинька.   -- Нужно чем-нибудь заниматься.   -- Я ни к чему не способна... А как смешно они ссорятся там в кухне: у Егора такое глупое лицо делается, и он головой встряхивает, точно лошадь. Главное, оба виноваты кругом и ссорятся, как иногда мы с тобой.   Всякие пустяки вообще занимали Вареньку, и самое сильное влияние на нее оказывали совсем пустые и безнадежные люди, в роде г. Сальникова. Последнее особенно возмущало Куваева и подавало повод к горячим "вспышкам у семейнаго очага". Ревность к г. Сальникову была бы верхом унижения, но Куваев испытывал тяжелое и неприятное чувство, когда этот господин по целым часам оставался с глазу на глаз с Варенькой, а она так заразительно хохотала над его глупым шутовством и разными "театральными кренделями". Варенька расцветала веселой улыбкой при каждом появлении этого ненавистнаго человека и смеялась, прежде чем тот успевал раскрыть рот. Все внешнее, что делается на показ, занимало ее очень серьезно, и в то же время суть жизни нисколько не интересовала. за эти три года Варенька не успела привыкнуть даже к простой порядочности и ходила до обеда в одной кофточке с распущенными волосами. В таком виде она садилась даже на окно и по целым часам глазела на улицу, как горничная Устя. Иногда ей приходила фантазия спуститься в кухню и наесться какой-нибудь дряни, или она посылала горничную в мелочную лавочку за гнилой колбасой. Привычки стараго бродяжничества давали себя чувствовать на каждом шагу. Но Куваев любил жену и обяснял все тем, что она переживает слишком резкий переход, и потом у них не было детей. Он не раз замечал ревнивый взгляд, каким она провожала Маляйку, точно этот ребенок носил в себе именно то, чего ей недоставало.   Раз зимой, когда Варенька особенно скучала, Куваев вздумал устроить ей маленький сюрприз. Вернувшись домой вечером, часов в восемь, он строго сказал ей:   -- Одевайся!.. И, пожалуйста, скорее.   -- Что такое случилось?   -- Увидишь.   Он сам выбрал ей платье и помог его надеть, как горничная. Она с улыбкой протягивала ноги, когда он натягивал на них модные длинные чулки, и смотрела на него улыбавшимися, повеселевшими глазами, предчувствуя что-то необыкновенное. Когда церемония одеванья кончилась, Куваев отыскал ея старую ротонду, завернул ее в нее и заставил надеть большой зимний оренбургский платок. Варенька стояла в передней, закутанная с головой, и удивлялась, почему они едут не на свой лошади, а на извозчике.   Вечер был ясный, с крепким морозцем, от котораго Варенька сейчас же вся заалелась. Извозчичьи сани полетели к театру, и Варенька подумала, что муж ее везет на какой-нибудь маскарад с пикником, но театр остался назади, а сани мчались все вперед и остановились у освещеннаго подезда "Калифорнии". Теперь только Варенька начала догадываться о затее мужа и спрятала свое лицо, оставив одни глаза, как это делала "тогда". Трактирная прислуга с такой же молчаливой вежливостью разступилась пред ними, и Куваев повел жену по знакомой лестнице на верх, где расположены были cabinets particuliers. Вот и знакомый старичок коридорный, который разбитой походкой побежал вперед и услужливо распахнул двери знакомаго номера с двумя комнатами. Да, это был тот самый номер, и Варенька прошла прямо вглубь, во вторую комнату, где стоял знакомый ей диванчик. Сервированный на "две персоны" стол заставил ее весело засмеяться: как это мило со стороны Nicolas...   -- Мы сегодня будем кутить?-- спрашивала она, подставляя свое горевшее с холода лицо для поцелуя.-- Как тогда?..   -- Да, крошка...   -- Как это остроумно!..   Ротонда полетела на диван, и Варенька с важностью заняла место за столом. Тут был холодный ужин и несколько бутылок вина. Варенька аппетитно вытягивала губы и даже нюхала самый воздух, полный возбуждавших ее воспоминаний. Настоящий трактирный ужин с засушенными рябчиками и удивительно нарезанными ломтиками хлеба. И, как тогда, раскачиваясь на стуле, она весело запела:     Только будет смеркаться немножко.   Буду ждать, не дрогнет ли звонок...     -- мне самый большой стакан вина, или нет: портеру;-- кричала она, гремя вилкой и ножом по тарелке.--А потом шампанское.   -- Нет, так нельзя... Что-нибудь одно.   -- А если я хочу всего?..   -- А если мне придется нести тебя отсюда на руках?   Варенька смеялась, набивая рот прогорклым рябчиком, и болтала под столом ногами. Как это весело, в самом деле, и только недостает Щучки... Отчего было не пригласить хоть Сальникова?.. Одна дама и два кавалера -- это всегда так забавно.   -- Тебе разве скучно со мной?-- спрашивал Куваев, невольно сморщившись от противной ему фамилии.   -- Нет, но... Где-то теперь мыкается Заяц?..-- проговорила Варенька, выпуская пояс и откидываясь на спинку расшатаннаго стула.   -- Какия у тебя глупости на уме...   Варенька вдруг точно потемнела и замолчала. Куваев попробовал поправиться, по ничего не вышло. Веселье отлетело, и оба почувствовали себя точно чужими. Варенька попробовала портеру, сморщилась и отставила стакан. Она поднялась из-за стола, прошлась по комнате и остановилась перед зеркалом. Из треснувшей по углам рамы зеркала на них смотрели два таких недовольных лица... У него в черных волосах уже пробивалась седина, и во всей фигуре заметна была брюзгливая полнота опускавшагося семейнаго человека. Она была молода, но на этом свежем лице стояла такая глухая тень, и темные глаза смотрели куда-то неопределенно вдаль.   -- Варенька...   -- Поедем домой!..   -- Ты капризничаешь...   -- Домой.   -- Я пошлю за Щучкой?..   -- Не нужно... домой.!   Она не отдавала самой себе отчета, что такое случилось, а только чувствовала, что там, в глубине, точно что порвалось, и злыя, нехорошия слезы стояли в горле.