Нужно поощрять искусство

   Домой Куваевы возвращались молча, недовольные и сердитые. Собственно не было даже сказано ничего обиднаго, но в душе у каждаго накипело слишком много скрытаго и глухого недовольства, какое вырывается наружу вдруг, по самым ничтожным причинам. Ни тот ни другая не решались заговорить первыми, чтобы не подать повода к неприятной сцене.   -- У нас в дому не ладно...-- предупредительно прошипел кучер Егор, поджидавший возвращения господ у ворот.   -- Что такое?   -- Да уж не знаю, как вам, барин, и сказать...   -- Глупости какия-нибудь,-- вырвалось у Куваева, и он сильно позвонил.   Отворившая дверцы горничная Устя встрееила господ с красными от слез глазами и без всяких предисловий заявила, что она больше служить не будет и сегодня же уходит, куда глаза глядят. Нянька Ефимовна повторила другими словами то же самое и с немым отчаянием махнула рукой на детскую.   -- Они тут с ума сошли все!-- ворчал Куваев и пошел, не раздеваясь, прямо в столовую.-- Это какая-то эпидемия.   В дверях столовой он остановился в немом изумлении: эта комната была превращена в детскую, и весь Маляйкин скарб был свален в углу, как после пожара, а сам Маяяйка спал на диване даже не раздетый. Варенька догнала мужа и с каким-то страхом прошептала:   -- Она приехала...   -- Господи, да кто такой?..   -- Maman приехала... и сейчас же заняла обе комнаты Малайки, прислугу разогнала, и вот, видишь сам...   Варенька опустилась на стул и смотрела на мужа недоумевающими, испуганными глазами.   -- Так могут делать только сумасшедшие,-- решил Куваев, застегивая визитку.-- Я не хочу дурно говорить про твою мать, но... одним словом, самое лучшее, если я сейчас же обяснюсь с ней.   -- Ах, нет, Nicolas!-- взмолилась Варенька и потащила мужа в кабинет.-- У тебя вспыльчивый характер, и ты наговоришь сгоряча Бог знает что... Предоставь мне все устроить и успокойся.   -- Послушай, голубчик, я, конечно, тебя люблю и готов сделать для тебя все, но врываться так в чужой дом... разогнать прислугу... перевернуть вверх дном детския комнаты. Ведь это твои комнаты, и ты так великодушно уступила их тогда Маляйке.   -- Не правда ли, ведь я хорошо тогда сделала?-- ласково шептала Варенька, стараясь усадить мужа в кресло.-- Да?.. Ведь твоя жена не злая?.. Может-быть, она и сейчас что-нибудь придумает... Притом она не велела принимать никого в свои комнаты, и было бы невежливо врываться силой.   -- Но я могу завтра же переехать на другую квартиру, и пусть она остается тут... Сегодня же переедем!.. Мой дом -- моя святыня, и никто не имеет права вторгаться в него...   Куваев вырвался из рук жены, сделал несколько отчаянных туров по комнате, залпом выпил два стакана холодной воды и остановился пред женой чем-то в роде знака вопроса. Варенька не спускала с него все время глаз и, выждав этот момент, заговорила тихим и убежденным голосом:   -- Вот ты уж и порешь горячку, Nicolas... Во-первых, это нелепость менять квартиру, во-вторых, maman нам не совсем чужая, и ея присутствие не настолько оскорбляет святыню нашего очага, чтобы...   -- Я могу только удивляться... Ты говоришь это, ты, которая всегда ее ненавидела, вот эту самую maman?!..   -- Ах, какой ты, Nicolas... Еще раз: нелогично и нелогично. Да... я ведь не скрывала своих чувств к матери и вот теперь именно поэтому не хочу быть к ней пристрастной и брать лишний грех на душу. Я не защищаю и не оправдываю ея, а только обращаюсь к твоему благоразумию... Пойми же наконец меня, Nicolas!..   Последовал третий стакан холодной воды, затем отчаянные шаги не кабинету, и в заключение Куваев утомленным голосом проговорил:   -- Ты права, моя дорогая... И, извини за откровенность, я не ожидал от тебя такой выдержки и совсем здоровой логики.   -- Благодарю за комплимент...   Вместо ответа Куваев притянул жену к себе и горячо расцеловал ей лицо, шею, руки. В каком ужасном настроении он ехал домой из этой проклятой "Калифорнии", потом этот неожиданный казус, и достаточно было нескольких слов этой самой Вареньки, чтобы он опять почувствовал себя счастливым. Ведь это нашествие Мак-Магона только смешно, не больше, и если бы в его дом ворвалась целая серия таких Мак-Магонов... Нет, он не ожидал, что его Варенька такая умненькая и справедливая. Дальше следовали опять поцелуи, совещание осторожным шопотом и тихий задушевный смех. "Вот так maman... Нечего сказать, точно из какого-нибудь французскаго водевиля выскочила!.." Это напомнило им обоим то время, когда Мак-Магон обманом завладела комнатой "бедной Лили" у старушки Орловой...   -- Делай, как знаешь: я на тебя совершенно полагаюсь,-- говорил успокоенный Куваев.-- В самом деле, не сест же она нас...   Варенька погрозила ему пальцем: "Nicolas, будь паинькой!", и на цыпочках отправилась через столовую к притворенным дверям детской. Весь дом точно замер, и весь порядок жизни нарушился разом. Прислуга столпилась в кухне и ожидала поступков от господ. Молодая барыня напустила на себя большую прыть, но от этого всем было не легче.   Варенька сделала несколько турок кругом обеденнаго стола, прежде чем решилась осторожно постучаться в дверь детской. Последовала тяжелая пауза, а затем из глубины второй комнаты послышался слабый, больной голос: "Войдите...". Вся эта комедия проделывалась так смешно, что Куваев спрятал голову в подушку, чтобы не расхохотаться во все горло. Мак-Магон притворилась умирающей, несчастной жертвой -- этого только недоставало...   Действительно, Дарья Семеновна лежала на кровати Ефимовны, и при свете лампадки Варенька издали заметила только то, что она покрыта какой-то оленьей дохой.   -- Maman, это я... Maman, я...   Кровать Ефимовны издала слабый, умирающий стон.   -- Maman, вы больны? Вы не узнаёте меня? Это я, ваша Варенька...   -- Где я?.. Кто тут?..   Затем последовали обятия, глухия всхлипыванья, слезы и поцелуи, опять обятия и опять слезы.   -- А я думала, что ваша прислуга меня убьет...-- слабим голосом проговорила Дарья Семеновна, с трудом облокачиваясь на подушку.-- Это какие-то разбойники!..   Вареньке вдруг сделалось жаль матери. Она опустилась около кровати на колени и принялась целовать у ней руки. Мак-Магон совсем расчувствовалась и наконец села на кровать.   -- Конечно, ты сделала величайшую глупость тогда,-- говорила она прежним больным голосом,-- но это не мешает тебе быть прекрасной дочерью... я это предчувствовала, а иначе, конечно, моя нога не была бы здесь. Нужно быть матерью, чтобы понять это всепрощающее, святое чувство...   О зяте Мак-Магон не спрашивала, как о вещи не совсем приличной, но допускаемой по присущей людям слабости. Ведь три года, как оне не видались... Она, Мак-Магон, имела большой успех на юге, где впечатлительная южная публика еще ценит настоящие таланты. Да, она имела успех, несмотря на свои года, хотя ей и бывало очень грустно по вечерам. Дальше она разсказывала о Чехове-Мирском и Червинском, о Глобе-Михальской и приводила целый ряд новых фамилий неизвестных Вареньке примадонн, драматических любовников, трагиков и комических старух. Нынче плохия времена, это правда, но артисты отчаянно борются с равнодушием публики. Слушая эти пестрыя воспоминания, Варенька с головой уходила в знакомый ей театральный мир и переживала жгучее и тоскливое чувство, как птица, отбившаяся от своей стаи. А она-то как здесь скучала все это время... Конечно, последняго она не сообщила матери, как не спросила и того, почему она ничего не говорить ни одного слова о Хомутове, m-me Понсон, Мясоедовой и Астраханцеве. Спрашивать самой было неделикатно...   Пока шла эта ночная беседа, Куваев успел заснуть в своем кабинете и не видал, когда вернулась Варенька. Рано утром она уже была на ногах и, спустившись в кухню в одной кофточке, сделала строгий выговор всей прислуге. Они должны помнить, что ея мать -- хозяйка в этом доме.   -- Ну что, как нашла ее?-- спрашивал Куваев за утренним чаем, пытливо всматриваясь в лицо жены.   -- Ничего... Больная женщина, которой некуда голозы преклонить!-- довольно сухо отвечала Варенька   -- Ты в этом уверена, то-есть в ея болезни?..   -- Странный вопрос... Потом наша прислуга так распущена, что способна на все.   -- Это говорит она же?   -- Нет, это говорю я... да. Конечно, тебе удивительно, что maman заняла комнаты Маляйки, но ведь ребенок может поместиться в нижнем этаже. Там есть прекрасная комната, в которой сейчас живет Устя, а Устя может перейти в кухню. Для детей даже вредно, когда их балуют, и Бог знает, что еще ожидает Маляйку впереди.   -- Одним словом, ты хочешь, чтобы она осталась в этих двух комнатах?   Произошла та размолвка, которая готова была разразиться еще вчера. Варенька со слезами на глазах обвиняла мужа чуть не в людоедстве и топала ногами. Он пробовал защищаться разными, очень разумными доводами, что заставило Вареньку плакать до истерики, и дело кончилось тем, что Куваев схватил шапку, хлопнул дверью и бросился вон из дому. Так жить нельзя, да, и он спровадит эту театральную мамашу к чорту на хвост,-- извиняемся за это резкое выражение, по взбешенный Куваев думал именно в такой форме. Он проездил по делам весь день и вернулся домой только вечером. За это время он успел одуматься, и еще небывалое чувство нежности проснулось в нем к жене, когда он припомнил ея слезы. Ведь она не о себе хлопочет и даже не сознаёт, что поддается чисто-органическому чувству. Та неприязнь, которая жила в девушке, растворилась в женщине. Нет, у Вареньки хорошее сердце, и Куваев с виноватым видом принялся целовать жену, которая поджидала его в кабинете.   -- Еще раз виноват, голубчик, и еще раз: делай, как знаешь.-- говорил он, счастливый собственным хорошим чувством.   Все уже было устроено без него, и Маляйка с Ефимовной переместились в нижний этаж. Ребенок даже был рад этой перемене, не замечая, как охала и вздыхала старая Ефимовна. Прибежала впопыхах Паша и долго сетовала со старухой, качая толовой.   -- Чистыя язвы эти актрисы,-- жаловалась она.-- Ведь жили отлично, только Бога нужно было благодарить, а тут вон какая напасть...   -- А у Николая-то Григорыича точно и глаз не стало,-- сообщала в свою очередь Ефимовна.-- Сначала-то будто как и поднялся на жену, ну, а потом и размяк... Ручки у ней целует. А старуха, как волк в берлоге, сидит и никого на глаза не пущает... Горничная Устя уж расчет получила, потому что житья нет.   Паша защищала Куваева, как человека очень добраго, а если он поддается жене, так мужа с женой один Бог разсудит. Потом и то сказать, не век же старуха будет в Маляйкиных комнатах -- не таковская птица. Не спроста она прилетела и что-нибудь держит на уме,-- одним словом, язва.   А Дарья Семеновна продолжала отсиживаться в своих комнатах и все жаловалась на свои болезни. Раз пять на нее находили минуты мрачнаго отчаяния, и когда Варенька заходила ее навестить, узлы и чемодан Дарьи Семеновны оказывались упакованными по-дорожному.   -- Мама, как вам не совестно...-- жаловалась Варенька, принимаясь разбирать дорожную вязку.   -- Нет, я здесь лишняя и не хочу никому мешать,-- плаксивым голосом ныла Дарья Семеновна и оставалась.-- Мне ведь все равно, где ни умирать. Один конец... По крайней мере он не будет стесняться.   Цветущий вид Мак-Магона меньше всего гармонировал с этими загробными мыслями. В течение целой недели, пока продолжалась эта пытка, Варенька успела похудеть, но ухаживала за матерью с терпением монахини. Ей правилось собственное самоотвержение. Через неделю Дарья Семеновна, решилась наконец выйти из своей засады и появилась в столовой.   -- Я на вас не сержусь...-- величественно заявила она зятю.-- Но не забывайте, что это я делаю только для нея, для Вареньки. Она, конечно, сделала непоправимую ошибку, но это не мешает быть ей прекрасной дочерью... Впрочем, я постараюсь, с своей стороны, не обременять вас своим присутствием.   Мак-Магон говорила, как королева Елизавета в "Марии Стюарт", и выходило так, что она казалась хозяйкой дома, а Куваевы приживальцами из милости.