О…

Дружбаны мои дремали на охапке старого сена, а я валялась рядом с ними на старом, просиканом мною же матрасике или затевала игру в генералов. Игра была простая – я брала дедкины медали из комода и украшала ими густую смолянисто-чёрную шерсть друзей.

Тришка и Гришка были до того похожи, что различить их было почти невозможно. У Гришки золотистые, как топазы, глаза отчётливо отливали зеленью, а у Тришки всё больше синевой и какой-то затаённой грустью. Выглядели они так, будто кто-то прижал веки пальцами и стянул кожу вниз. От чего взгляд у него был отчётливо меланхолический, в отличие от брата, который всегда смотрел на мир прямо и даже словно слегка насмехаясь. Ещё рога у Гришки торчали острыми уголками вверх, а Тришкины слегка загибались, от чего его удары были, возможно, менее травматичны.

Может быть, поэтому Тришка всегда был генералом, а Гришка его помощником. Из других воинских званий я тогда знала только капитана. Но капитаном была я сама, потому что капитан – он всегда самый главный, да и дедкина пилотка с красивой ярко-красной звездой на рогах не держалась.

И дедка, и бабушка об играх моих знали, и никогда не ругали, главное было сложить потом медали на место.

Поэтому, когда баба Надя – про которую дедушка говорил, что она его мама, но я в это не очень-то верила, потому что, где вы видели таких старых мам? – подняла крик на весь двор, застукав меня за игрой, я ничего не поняла.

Испугалась – да! Лицо у бабы Нади от гнева сделалось помидорно-красного цвета, платок сбился, открыв миру желтовато-седые космы, с нижней губы текли слюни… Обычно она ходила, опираясь на палочку, напоминая букву «г», теперь же неожиданно выпрямилась и размахивала клюкой, не хуже, чем казак саблей.

Кричала она так громко и яростно, что дедка – в послеобеденное время он любил вздремнуть – выскочил во двор в носках. Следом из огорода прибежала бабушка.

Баба Надя ругалась долго и непонятно, грозя палочкой поочерёдно то мне, то деду, а то и соседям, что заглядывали через забор. Потом сорвала с моей головы пилотку и попыталась отобрать у перепуганных козлов их трофеи.

Бедные Гришка и Тришка напугались так, что умудрились одним махом одолеть не махонький забор, отделяющий двор от улицы, и рванули галопом подальше от взбешённой старухи. Дедкины награды при этом попадали в пыль, в траву, в опилки…

Подобное безобразие окончательно лишило бабу Надю сил. Она практически упала на чурбак, что стоял под навесом и служил для выпрямления гвоздей, и разрыдалась.

– Память! Это же память! – всё повторяла она, никак не желая успокоиться, даже когда все медали были собраны.

Чем история закончилась, я так и не узнала, потому что бабуля отвела меня к колодцу, где умыла ледяной водой. Потом проводила в дом и достала коробку с фотографиями. Я сразу обо всём позабыла, потому что после того, как я незаметно разукрасила парочку снимков, мне разрешали смотреть их только в присутствии взрослых. Тогда бабушка доверилась мне, как совсем уже большой девочке, которая не будет портить ценности.

Я очень обрадовалась, но слова бабы Нади про память запомнила, чтобы спросить при случае, что ж это такое.

О страхе

Первый раз мне стало страшно на четвёртом году.

Меня как обычно уложили в кровать, поцеловали, и я осталась одна. Закрыла глаза… и нет – мне не приснился жуткий сон. Просто я вдруг представила, что в темноте, в которой я оказалась, нет мамы. И никогда больше не будет.

Стало так тоскливо и безысходно, что слёзы хлынули бурными ручьями. Впервые я узнала, что такое боль в сердце. В грудь словно налили расплавленного металла, который жёг невыносимым холодом.

Я, наверное, кричала, потому что прибежала не только мама, но и отец.

Они спрашивали, что случилось. Но меня сковало такое отчаяние, что я не могла произнести ни слова. Боялась, стоит сказать вслух, и кошмар исполнится.

Меня с трудом, но успокоили. После этого случая мои учёные и высокообразованные родители впервые в жизни поддались мракобесию и после бабушкиных уговоров мы пошли к старушке, которая умела заговаривать от страха…

Как ни странно, вечерние походы к незнакомой старухе помогли. Ритуал с чадящей лучиной, водой и яйцами завораживал.

Но я помню, что ещё не раз просыпалась от этой страшной мысли, и плакала тихонько, чтобы не пугать родителей.

Теперь, когда дочка спрашивает меня, умру я или нет, я нагло вру, что буду жить вечно. Потому, что не хочу, чтобы она страдала от подобного ужаса, и не знала мира, где может не быть мамы.

О любви

О любви я узнала рано – намного раньше, чем пошла в школу.

Она ворвалась в мою жизнь неожиданно, как буйный ветер, несущий грозу.

В доме появились они. В ярко-голубых обложках, украшенные серебряным тиснением. Строгие. Невероятно красивые. Притягательные.

Пять томиков на самой верхней полке.

Прежние мои друзья – изрядно потрёпанные, порванные, где-то склеенные, а где-то и нет, и, что греха таить, изрисованные – поблёкли рядом с недостижимой прелестью тех, новых.