погоды. С полчаса я бодро подпрыгивал у входа в «Паризиану», согреваясь испытанным
извозчичьим методом — сам себя хлопал по спине. Но к семи часам я уже «дошел». Сеанс
начинался в семь пятнадцать, а Лидочка не приходила. Я с надеждой смотрел на каждый
трамвай с номером «четыре», на нем она должна была приехать. Напрасно. Трамваи катили
один за другим. Ее не было.
«Не придет, — думал я. — Обманула. Свинство какое! Знает ведь, что мороз. Двадцать минут
уже жду сверх срока. Не придет. Еще пять минут, и уйду. Хватит. Подумаешь, королева!» Но
проходило пять минут, еще пять, а я все прыгал у входа в кино. Не уходил. Ровно в семь
тридцать она сошла с трамвая.
— Ах, ах! Я, кажется, немножко опоздала? Не сердитесь, пожалуйста. Задержалась дома. Ну, не
сердитесь, — ворковала Лидочка, беря меня под руку.
— Н… ничего. Мы опоздали на сеанс. Пропали билеты. П… пойдем на второй, — сказал я
плохо поворачивающимся от мороза языком.
Лидочка говорила, извинялась, сожалела, что пропали билеты. Я не слушал. Мне было
нестерпимо холодно. Только через некоторое время, в фойе, в ожидании второго сеанса, я начал
отогреваться и стал способен отвечать ей и шутить. Когда же мы очутились в теплом темном
зале, мне сделалось совсем хорошо. Я взял ее руку в свою и привалился к ее плечу. От белого
барашкового воротничка пахло дешевенькими духами. На экране страдал Пауль Вегенер. У
меня начали слипаться глаза. Меня разморило. Я собрал всю свою волю, чтобы не уснуть, но
как-то непроизвольно положил голову на белый Лидочкин воротник и задремал.
— Бедный мой, — услышал я ее голос. — Перемерзли. Как я виновата перед вами. Но я не
думала, что вы будете ждать так долго…
Ее слова были лучшей наградой за все мучения, что я перенес. Фильм кончился. Мы вышли на
улицу. Мороз стал еще крепче. Прохожие бежали, подняв воротники и надвинув шапки на уши.
Все кругом покрылось сверкающим налетом инея. Казалось, что воздух звенит, таким он
сделался осязаемым. Лидочка не разрешила провожать себя. Категорически запретила. В душе я
радовался этому, хотя и протестовал. Я посадил ее в трамвай.
— Звоните! — крикнула она с площадки. Трамвай звякнул и, блеснув двумя оранжевыми
глазками, ринулся в мороз. Я поехал домой, в противоположную сторону. Не могу рассказать о
своем состоянии. Наверное, в тот вечер счастливее меня на свете не было человека.
Мама открыла мне дверь и ахнула:
— Боже мой! Что с тобою случилось? Уши! Боже…
Я все понял, когда, раздевшись, посмотрел в зеркало. На месте ушей торчали два красных
надутых бифштекса. Я обморозил себе уши. Потер их и ощутил нестерпимую боль. Теперь
придется долго лечить их. Но каких жертв не приносили во имя любви? А тут какие-то уши?
Несколько позже, сидя дома с намазанными гусиным жиром ушами, я подумал, что Лидочка
опоздала нарочно. Испытывала меня на верность. С тех пор, в течение сорока лет, я ее всегда
жду и, если дело происходит зимой, предусмотрительно надеваю зимнюю шапку. Жена всегда
опаздывает, а уши у меня до сих пор боятся мороза. С этого началась наша любовь.
Я совсем забросил занятия в техникуме. Мы встречались почти каждый день.
Ходили по морозу, по слякоти, ездили за город. Лидочка приходила ко мне, я приходил к ней, к
величайшему неудовольствию Анны Николаевны. Наверное, ей не нравилась такая неразлучная
дружба.
Весной, перед самым окончанием первого курса, когда я уже сдал все предметы и готовился
уезжать на практику, пришла грустная Лидочка.
— Я на минутку. Все очень плохо. Мы должны расстаться и больше не видеться.
— Почему?
— Мама настаивает. Она говорит, что я должна выйти замуж… И ты этому мешаешь.
— А ты что?
— Я не хочу.
Расстаться? Не для того я искал ее, чтобы вот так просто отпустить. Мама настаивает!
Невозможно. И я принял решение. Ведь мне было девятнадцать.
— Успокой мать. Выйдешь замуж.
— Ты с ума сошел! Ни за кого не выйду.
— Выйдешь. За меня. Завтра. Согласна? Она не колебалась:
— Согласна. А жить как будем?
— Там увидим. Завтра я пойду в техникум, получу обмундирование и к двенадцати приду на
угол Фонтанки и Невского. Там и загс. Не опаздывай.
На следующий день я поехал в Мореходку. Получил там какой-то волосатый бушлат с двумя
золотыми птичками на рукаве, что означало «второй курс», пару сапог и две тельняшки. Все это
я свернул в неуклюжий тюк. перевязал смоленым шкимушгаром — и был готов к
бракосочетанию.
Ровно в двенадцать я стоял у загса. Невеста, конечно, опоздала. Минут на двадцать. Мы
поднялись на второй этаж, красные от смущения подали паспорта. Я все еще держал свои
пожитки в руках, не зная, куда их деть. Женщина, производившая запись, подозрительно
оглядела нас. Нет, все было в порядке, кроме нашей неприличной молодости. Через десять
минут мы стали мужем и женой. Регистраторша вручила мне брачное свидетельство, сказала