o a3f5f3fb25c31a8f

фронтов. Говорили, что бои идут якобы в ста километрах от Вайсенбурга.

В начале апреля всех моряков вернули из города в лагерь, усилили охрану и перестали

выпускать за ворота даже «лошадей» с телегой. Почту возили на автомобиле, который теперь

всегда дежурил у комендатуры.

Беспокойство и возбуждение моряков росли. Лишенные информации, мы не знали, что делать.

Нам перестали давать даже немецкие газеты. Налеты на Мюнхен и Нюрнберг участились. В

одну из холодных апрельских ночей мы были разбужены грохотом. Он слышался совсем рядом.

Казалось, бомбят замок. Повскакав с коек, мы бросились к окнам. Вайсенбург пылал. К небу

поднимались огненные языки. Слышался отдаленный вой сирены. Несколько зениток пытались

стрелять, но были сразу же подавлены. Запоздало завыла сирена в замке. В серой

предрассветной мгле по двору бежали в бомбоубежище гитлеровцы. Налет продолжался

несколько минут. Шум моторов затих, замолчали сирены. Только ветер раздувал пожары в

городе.

Утром Вейфель собрал группу моряков в сорок пять человек и под сильнейшей охраной

отправил в Вайсенбург разбирать и расчищать улицы. Интернированные вернулись в лагерь

поздно, насквозь пропыленные и усталые. Они рассказывали, что городок сильно пострадал,

много домов разрушено, есть жертвы.

Вайсенбург дождался своей очереди. Война пришла в городок. Вместе мирного покуривания

глиняных трубок, доморощенных Стратегических концепций, рассказов раненых по вечерам

пришлось бюргерам тушить пожары и копаться в развалинах, под которыми лежали трупы их

близких. Вайсенбуржцы растерялись. На улицах они жались к стенкам и, хотя все было тихо,

испуганно смотрели на небо. Может быть, впервые многие из них прокляли войну, фашизм и

своего фюрера.

На следующий день в комендатуре жгли архивы. Жирная бумажная копоть летела из трубы

барака и густо оседала на плацу, крышах и стенах. Конец приближался.

В ночь на двадцать первое апреля 1945 года нас подняли. По коридорам и камерам метались

унтера с карманными фонарями — в сети не было тока. Совсем рядом грохотали орудия. В

окнах дрожали стекла. В небо взметывались красные отблески. Спешно на плацу построили

военнопленных и вывели их из замка. Тотчас же под сильнейший охраной на плац стали

выводить моряков. Там в каре стояли солдаты гарнизона. Вейфель в непромокаемой накидке и с

автоматом через плечо строил моряков внутри каре в длинную узкую колонну, по четыре

человека в ряд. Михаил Иванович Богданов, находящийся где-то впереди, передал по группам:

— Ребята, будьте готовы ко всему. Не забудьте инструкций, полученных от штаба.

Я стал вместе со своей группой и спросил, помнят ли они, что следует делать в случае… Все

ответили утвердительно. Мы столько раз говорили об этом на плацу, во время прогулок,

обсуждали каждую деталь… Я подумал о том, что плохо погибнуть в последние дни войны,

пережив четыре года фашистского лагеря, голода, унижений, но что к этому надо быть готовым.

Шансов на жизнь, если гитлеровцы вздумают нас расстрелять, почти не оставалось. И все-таки

нужно сопротивляться, если они начнут… Ведь мы же мужчины, моряки.

На дворе комендатуры суетились офицеры, складывали вещи в закрытый брезентовым верхом

грузовик. У легковой машины стоял хмурый комендант в перетянутом ремнями сером плаще и

натягивал на руки перчатки. У продовольственного склада на подводу, запряженную двумя

лошадьми, нагружали хлеб.

Гетц с солдатами обыскивал лагерь. Никто не должен был оставаться, кроме тяжелобольных. С

тревогой в сердце мы бросали в ревире нашего стармеха Георгия Александровича Долженко —

у него начиналась гангрена ноги, — Свежова, Волчихина и других интернированных. Матрос

Люсков не захотел идти с колонной и где-то спрятался в замке. На него махнули рукой: одним

человеком больше, одним меньше, теперь это не имело значения. На половине офицеров

остались два генерала: Шевчук и Сотенский. Шевчук был на костылях, больной и двигаться не

мог.

Вейфель забежал в ревир, ткнул пальцем Долженко в грудь:

— Ты будешь здесь старшим. Смотри за порядком. На плацу он проверил интернированных по

списку.

Комендант поднял руку и сел в машину. Скрипнули и распахнулись ворота. Офицеры

комендатуры начали прыгать в грузовик. Машина и телега с хлебом выехали на мост. Раздалась

гортанная команда:

— Сомкнись! Марш!

Колонна дрогнула и, сжимаемая с четырех сторон солдатами, извиваясь, двинулась к выходу.

Прильнув к решеткам, больные из ревира кричали:

— Прощайте! Увидимся ли?

Они оставались брошенными на произвол судьбы.

Скоро последние интернированные скрылись за воротами. В первый раз за много лет ворота

Вюльцбурга остались открытыми, никто не закрыл их. Опустел и затих лагерь. Ветер носил

обрывки бумаг по плацу. Болталась на петлях и жалобно скрипела перекошенная калитка в

проволочной ограде. Шумело ветвями с набухшими почками «дерево Черчилля» — красный