o a3f5f3fb25c31a8f

Он оказался прав. Общее комсомольское собрание отклонило мою просьбу. Нет, мол,

оснований. Некоторые даже выступили против меня:

— Самовлюблен, зазнается, общественной работы не ведет.

Я был возмущен и подавлен. Горевал не от того, что меня списывают. Меня не захотели

защитить товарищи. Почему? Ведь, кажется, я… Нет, несправедливо. Поеду к Лухманову, все

объясню, он меня восстановит. Он поймет.

Через несколько дней приказ зачитали перед строем. Меня списывали. Я стал «отрезанным

ломтем», посторонним. Меня даже не вызывали на авралы. Никто не интересовался, чем я

занят. Это было мучительно.

Как только «Товарищ» пришел в Батум, я собрал свои вещи и, когда наступил вечер, ни с кем не

попрощавшись, выскользнул с судна. Постоял, посмотрел на притихший парусник, уткнувший

мачты в звездное темное небо, поднял голову к брам-рею, где недавно работал с товарищами, и

медленно побрел к вокзалу. Я любил «Товарищ»…

В Ленинграде я сразу же поехал в техникум.

— Лухманов в отпуске, — сказали мне.

Без начальника техникума никто не мог решить — оставить ученика или отчислить. Я ходил

расстроенный и мрачный. Лидочка и мать утешали меня, как могли. Но, встречаясь глазами с

матерью, я чувствовал, что она недовольна мной.

— Почему товарищи не попросили оставить тебя? — как-то спросила она. — Почему?

— Не знаю. Фарисеи они…

Я начал кипятиться, все старался доказать, что я прав. Мама отвернулась и ничего не сказала.

Приехал Лухманов. Сразу же назначили заседание педсовета. Я считал, что меня должны

оставить. Дело ясное. Ко мне подошли несправедливо. Лухманов разберется. Начался совет. Я с

замиранием сердца стоял под дверью. Пытался услышать, что говорят. Но кроме сливающегося

гула голосов, ничего не услышал. Через два часа из аудитории стали выходить преподаватели.

Один парень из профкома — он тоже присутствовал на совете, — увидя меня, сказал:

— Все, брат. Отчислили тебя. Я не поверил:

— А что Лухманов говорил?

— Он сказал, что, как коммунист, капитан и воспитатель, считает, что пока тебе в техникуме

делать нечего, — с удовольствием повторил парень слова начальника. — Вот так, дорогой

товарищ.

Это был удар. Смертельный, неожиданный удар. Нокаут. Я побежал к Лухманову. Он ждал

моего прихода.

— Ну? — спросил он. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Я все знаю. Мы разбирали твое дело.

— Дмитрий Афанасьевич, оставьте в техникуме. Ведь я ушел не с вахты, а с подвахты. Кроме

меня на судне оставалось еще сто человек. Ничего не произошло. Оставьте. Вы тоже были

молодым и, наверное, совершали ошибки. Больше такого не повторится.

— Нет, — сказал Лухманов, и я понял, что он не изменит решения совета. — Тебе надо

поплавать, повариться в морском котле. Я бы тебя оставил несмотря на то, что ты ушел с судна.

Не это важно. Дело в тебе самом. Надо немного хватить настоящей жизни, иначе ты всегда

будешь делать ошибки. А они могут быть непоправимы.

— Оставьте, Дмитрий Афанасьевич…

Лухманов встал, положил руку мне на плечо:

— Послушай, что я тебе скажу, У меня большой опыт. Ты веришь мне?

— Да.

— Так вот, самое лучшее для тебя сейчас — это пойти в море. Поплавай годик-другой, и я

возьму тебя обратно. Надо счистить все наносное, что в тебе есть, научиться уважать людей и

корабль, на котором ты плаваешь, помнить, что иногда лично от тебя зависит безопасность

судна и человеческие жизни. Все это придет. Ну, а если не придет, — Лухманов помолчал, —

тогда из тебя не выйдет капитана.

— Что же мне делать теперь?

— Я напишу на Биржу труда. Тебя возьмут. Ни от чего не отказывайся.

Он вырвал листок из блокнота и размашисто написал несколько слов.

— Иди. Через год я жду тебя в техникум.

Он протянул мне руку. Говорить было не о чем.

На Бирже труда записка Лухманова имела вес. Месяца через полтора я получил назначение на

пароход «Мироныч». Начиналась новая жизнь. Я твердо решил, что возвращусь в Мореходку.

«Мироныч»

Недавно в Архангельске я навестил Федора Андреевича Рынцина. Он уже не работал, оставив

важный пост заместителя начальника пароходства по безопасности мореплавания. Рынцин

угощал меня душистой вишневой настойкой. Мы вспоминали прошлое. И хотя я сам был уже

капитаном, волосы мои побелели и поредели, мне все время хотелось вскочить и разговаривать

с ним стоя, как это было тридцать пять лет назад, когда Рынцин командовал лесовозом

Северного пароходства «Мироныч», а я плавал на нем матросом второго класса.

— А помнишь, как в Антверпене ты заснул у трапа? Помнишь? — спросил Рынцин и залился

смехом.

— Да не спал я, Федор Андреевич… — несмотря на свой возраст и положение, смутился я.

Еще бы! Я все помнил.

…Завернувшись в тулуп, я устроился на табуретке у самой сходни на берег. Динамо после

двенадцати, как обычно, остановили. «Мироныч» погрузился во мрак. Только на поручнях

болтался изрядно закоптевший фонарь «летучая мышь». Меня клонило в сон. Я закрыл глаза. И

вдруг услышал: