o a3f5f3fb25c31a8f

— Спишь, вахтенный! На кого судно оставил? Я вскочил. Передо мной стоял капитан.

— Виноват, Федор Андреевич… Я не сплю. Я зажмурился… От сильного света.

Рынцин выпучил глаза, посмотрел на меня, потом на тусклую «летучку» и захохотал:

— Хитер! Чтобы последний раз было. Смотри у меня, — погрозил он пальцем. — Стекло у

фонаря протри-то.

Не забыл я и того, как капитан, зажав в кулаке карандаш, — мы шли в Зунде, — с силой

прочертил курс вне фарватера. На удивленный вопрос помощника, почему он так сделал,

Рынцин ответил:

— Пароходов-то встречных много. По-за буями пойдем. Осадка у нас малая.

Федор Андреевич Рынцин потомственный помор, «трескоед», «трешочки не поешь, не

поработаешь». Говорил он с певучим северодвинским акцентом. Казалось, капитан знает все

моря на ощупь, цвет и вкус. Он всегда держался ровно. И в шторм, и в туман, и при швартовках.

Он был уверен в себе и в своих действиях. Мне думается, таким и должен быть капитан. Всегда

уверенным в своих действиях.

Наш лесовоз — первенец советского судостроения. Он имел отличные двухместные каюты для

команды, отдельную столовую, красный уголок. А вот ходок он был плохой. Парадный ход —

восемь миль, если нет встречного ветра, а если ветер… На нем стояли маленькие котлы, и пару

всегда не хватало. Кочегары выбивались из сил, проклиная все на свете. Зато корпус у

«Мироныча» был крепчайший. Построили его добротно, на долгие годы. В иностранных портах

любопытные инженеры приходили посмотреть на советский пароход. Они замеряли толщину

обшивки, прищелкивали языками и говорили:

— Ол райт! Из этой стали можно два парохода построить.

На «Мироныче» я встретил своего старого знакомого Борьку Соколова. Мы с ним вместе

ходили в яхт-клуб года четыре назад. Борька тоже плавал матросом второго класса. Он меня

сразу ввел в курс дела:

— Коробка хуже некуда. Одних трюмных лючин двести пятьдесят. Пуда по три. Попробуй

перекидай. А порты часто. Открой, закрой. Капитан — душа. Старпом и помощники на фудель-

дудль. А вот «дракон», я тебе скажу, зараза. Наплачешься. Зато ребята что надо. Ты с Тубакиным

будешь вахту стоять.

Так я начал свою службу на «Мироныче». Пароход ползал по портам континента, так называли

Европу. Ходил в Лондон, Роттердам, Антверпен, Глазго. С командой я подружился. Вахту стоял

с матросом первого класса Тубакиным. Сашка Тубакин отслужил военную службу старшиной-

рулевым и пришел на торговый флот.

— Знаешь, — говорил он мне, когда, плотно поужинав перед вахтой, мы валялись в койках, —

хочу стать штурманом. Как ты смотришь? Выучусь и буду по мостику ходить, посвистывать. Не

всю же жизнь матросом ишачить? Женюсь на своей курносой, — Сашка взглядывал на

фотокарточку, приколотую кнопками над койкой, — и заживу как порядочный. Так?

— Так, — соглашался я и тоже глядел на фотографию. На ней девушка с большими наивными

глазами и неправильными чертами лица прижимала к груди цветы. Милая такая девушка.

Почему-то мне казалось, что у Сашки ничего хорошего с его «курносой» не получится. Он

болтал много. И к девушке относился как-то несерьезно. Хотя товарищем он был неплохим:

всегда мог отстоять за тебя вахту, помочь в трудной работе, одолжить денег.

В общем, плавалось нам не худо. Вот только боцман… Мы с Борькой были новичками, самыми

молодыми, и боцман здорово нажимал на нас. Он выискивал нам самые паршивые, грязные

работы и обязательно посылал в канатный ящик. Пожалуй, больше всего мы с Борькой не

любили канатный ящик, но боцман эстонец Август Нугис придерживался другого мнения.

Наверное, считал, что это наша любимая работа. Он вообще придирался к нам. Достаточно

было зайти куда-нибудь в укромный уголок, сделать маленький перекур, как раздавался

скучный голос боцмана:

— Опять курить? Кто же будет работать? Борька, бери тряпку, щетку, будешь мыть надстройка.

И ты тоже.

А в канатный он посылал только кого-нибудь из нас. За что он нас невзлюбил? Непонятно. Мы

платили ему тем же. Издевались над его плохим русским языком, за глаза передразнивали,

называли тупицей, но были бессильны что-либо изменить. Нугис считался отличным боцманом

и пользовался неограниченным доверием у старпома.

Тогда мы решили как следует угостить боцмана в надежде на то, что он станет к нам мягче. В

один из приходов нашего судна в Ленинград мы пригласили Августа в ресторанчик на канале

Грибоедова.

Для такого торжественного случая Нугис надел новый костюм и выходную кепочку. Из

крахмального воротничка вылезала тонкая петушиная шея. В такой одежде рядом с нами он

казался совсем щупленьким: мы с Борькой были высокие парни.

Мы заняли столик в углу. Август пригладил благо ухающие одеколоном волосы — мы только

что ходили в парикмахерскую, — удовлетворенно вздохнул и сказал:

— Это правда есть. На берегу иногда тоже, как в море. Хорошо.

Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.