o a3f5f3fb25c31a8f

делом, которому они посвятили жизнь. Все хотели впоследствии стать штурманами.

А боцман был уравновешенным, неторопливым, спокойным человеком. С ним было приятно и

легко работать. Все у него спорилось. К нам он относился по-отечески. Изредка поругивал, но

никогда не жаловался старпому, что частенько делал Август. Павел Васильевич подбирал нам

«теплые» работы, когда бушевали зимние штормы и на палубе становилось невмоготу.

«Рошаль» возил пассажиров. Я всегда с нетерпением ожидал посадки. Люди в Советский Союз

ехали разные. Артисты, делегаты на всякие съезды и конференции, работники наших

торгпредств и посольств. Они знали уйму интересного и постоянно, в течение рейса,

устраивали встречи с командой. Рассказывали о международном положении, о быте и обычаях

тех стран, где они жили или работали, артисты показывали свое искусство. А однажды в

Гамбурге на борт «Рошаля» ступил человек, которого все сразу узнали. Это был Эрнст Тельман.

Молодой, крепкий, улыбающийся, в синей суконной фуражке. Таким мы видели его на

многочисленных фотографиях. На судне Тельман сразу почувствовал себя как дома. Он заходил

к нам в кубрики, стоял на мостике, спускался в кочегарку. Много и весело смеялся, хлопал нас

по спинам, поднимал сжатый кулак в знак приветствия… Он находился в своей среде, тут его

понимали и уважали, я ему было хорошо. Наверное, он отдыхал от нервной, напряженной

работы, которую вел у себя в Германии. Фашисты уже начали поднимать голову. Кровавые

стычки происходили между ними и рабочими.

В один из дней плавания мы были очень удивлены, увидев Тельмана на камбузе в высоком

поварском колпаке и белом фартуке. Он лихо орудовал ножом, резал мясо. Рядом, подбоченясь,

стоял наш шеф-повар дядя Вася Петрушков, кулинарный ас, работавший до революции в самом

фешенебельном петербургском ресторане «Вилла Родэ». Он одобрительно поглядывал на

Тельмана и время от времени повторял два известных ему немецких слова: «Зер гут!»

Тельман смеялся и, произведя с мясом какую-нибудь новую операцию, спрашивал повара:

— Но? Корошо? Как?

В ответ счастливый дядя Вася одобрительно кивал головой:

— Зер гут, товарищ Тельман.

Оказывается, Тельман поспорил с нашим капитаном, что приготовит самостоятельно какие-то

особенные бифштексы. Пари, как рассказывал дядя Вася, он выиграл.

Когда «Рошаль» ошвартовался в Ленинграде, Тельман дружески попрощался с экипажем. Он

оставил на память судну свою книгу с автографом. Мы провожали его как родного, просили,

чтобы он снова, когда будет возвращаться, взял билеты на «Рошаль». Команда стояла на борту с

поднятыми кулаками и кричала: «Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!» Тельман повернулся, тоже

поднял кулак и сел в машину.

Летом мы покидали Ленинград в светлые белые ночи, когда розовел горизонт и все предметы:

дома, краны, склады — так четко выделялись на прозрачном небе. А в городе было тихо и

пустынно. И потому всегда становилось немного грустно. Гамбург встречал весельем

Репербана, музыкой баров и ресторанов, огненным хаосом рекламы, шутками знакомых,

постоянно работающих на наших судах грузчиков и никогда не умолкающими гудками

пароходов и скрежетом кранов.

Зимние рейсы были тяжелыми. Ленинград замерзал, и «Рошаль» ходил в Ригу, Гамбург, Лондон

и Гулль. Зимой Северное море и Балтика свирепы. Нам доставалось здорово. Низкобортный

«Рошаль» обмерзал так же, как и ящики, погруженные на его палубу. Это становилось опасным.

Можно было потерять остойчивость. Тогда объявляли авралы, и мы часами скалывали лед,

мокрые от злых, холодных волн, набрасывающихся на судно. А потом, когда прекращался

шторм, шли в кубрик, скидывали мокрую одежду и грелись на койках, забившись под теплые

одеяла. Каким раем казалась тогда наша каюта-люкс, каким нектаром была кружка горячего

кофе, заботливо приготовленная уборщицей!

Когда выпадали хорошие, спокойные дни, на палубе оставались только два матроса. Остальные

сидели в кубрике, играли в «козла», читали или вели длинные беседы «за жизнь». Про неверных

жен, морские семьи, гибель судов… О чем только не говорили…

Но больше всего мы любили слушать Сашу Сергеева. Он великолепно играл на мандолине.

Когда матрос брал старенький, потрепанный инструмент, все находящиеся в кубрике

рассаживались по своим койкам и ждали. Тоненькие, рассыпчатые, как бисер, звуки

смешивались с монотонным шипением воды у штевня. Грустные мелодии сменялись веселыми

и снова грустными. Сергеев играл все, что приходило в голову. Мы слушали его молча. Музыка

захватывала нас, и каждый думал о своем. Саша играл, наклонив голову, сдвинув густые

сросшиеся брови, глядел куда-то вдаль. Пела мандолина, переливалась трелями, а мы сидели

завороженные. Наконец Сашка кончал играть. Мы вскакивали, бурно аплодировали ему и

кричали:

— Давай еще! Еще!

Но он никогда не брал мандолину второй раз.