o a8f4e5e3a1273b3b

- Сережа, - выдавил я. - Это из-за меня Григория убили...

- Ты что? - крикнул Сергей.

А я не слышал ничего. Я его по губам понимал. В голове моей гулким прибоем шумела

кровь.

- Подонка этого не забрал... Пожалел жену... Она умоляла...

- Брось, старик, ты это брось, ты что... - повторял Сергей и все тряс меня за плечо. -

Мало ли кого мы берем или не берем? А сколько их сам Гришка не брал? А я сегодня

ночью одного алкаша дочери оставил, она в ногах валялась...

Он тряс меня за плечи яростно и жестко, и эта тряска, честное слово, помогала мне

дышать. Думаю, если бы Сережа ударил меня, мне бы очень полегчало, я бы выдохнул

наконец из горла этот обжигающий ком ужаса и боли.

Но он отпустил мое плечо и проговорил с тоской:

- Ты мне лучше скажи, как к Лизе идти? Ведь она еще не знает... Как я к Лизе пойду, а?..

Что Лизе скажу...

* * *

На крыльце стояла Люся - нарядная, причесанная, торжественная. В седой

комсомольской стрижке сидел на затылке гребешок. Казалось, ради такого дня она даже

чуть распрямилась.

- Саша, угощайся, - сказала она сурово и протянула мне пачку «BT», ту самую, Гришину.

Я взял из пачки сигарету, и мы закурили.

- Вот так, Саша, вот так... Хороним Григория... - с таким же суровым достоинством

продолжала она. - Эх, Гриша, Гриша, молодой ты, красивый, - чего не жить?

Наверное, так надо, наверное, так принято у людей, чтоб и смерть обсудить толково, спокойно, с достоинством. Поговорить надо степенно, постичь все это... Но я не мог

говорить, я пробормотал что-то и поднялся в актовый зал, где лежал Григорий. В дверях

столкнулся с Сережей и Ядгаром. Видно было по повязкам, что их сменили у гроба.

- Иди, - сказал: Сергей, - там Галя с дочкой. Поговори, успокой, ты же ее хорошо

знаешь.

- А Лиза? - спросил я, - что Лиза?

- Лизу увели, - сказал Ядгар, - неудобно, понимаешь... Стоит законная жена, понимаешь, дочка... А тут Лиза кричит...

Появился Гена Рыбник, встрял между нами и сказал убежденно:

- Жизнь человеческая - комедия...

Я отвернулся, чтобы не видеть его, и вошел в зал. Григорий лежал на столе, и в зале

пахло свежеструганным деревом. Лицо у него было бледным и утомленным, Казалось, Григорий сейчас вздохнет и буркнет сквозь сон: «Дайте поспать, хрычи, тяжелое было

дежурство...»

И Галя была такая же бледная, исплаканная, разве что стояла с открытыми глазами. За

руку ее цеплялась Аленка.

Мы обнялись, Галя заплакала горько и сказала:

- Саша, прошу тебя, уведи куда-нибудь ребенка. С тобой она пойдет.

Я поднял Аленку на руки, обнял ее покрепче и быстро вышел из зала. Мы спустились во

двор, обошли гаражи и на заднем дворе, где росли два старых платана, я опустил Аленку

на землю и присел рядом с ней на корточки.

- Смотри, Елена Григорьевна, - сказал я ей, - видишь, это осень, видишь, листья падают.

- А почему падают? - спросила она.

- Они прожили целое лето, а теперь умирают. Но весной они появятся снова. И так будет

каждый год.

- Всегда-всегда? - спросила она, доверчиво глядя на меня глазами Григория.

- Всегда-всегда, - твердо ответил я...

* * *

...Мы несли Григория под голубым, глубоким, голубиным небом, долго несли Григория, медленно, целых три квартала. Потом расселись по машинам, по автобусам и поехали на

кладбище - хоронить.

* * *

...Я бесшумно открыл дверь и сказал бабе, которая дожидалась меня в прихожей:

- Потом. Завтра...

- Все? - только спросила она.

- Все, - ответил я и зашел в нашу с Маргаритой «детскую».

- Не зажигай свет, - попросила баба тихо, - Маргаритка засыпает.

Я раздевался в темноте молча, бесшумно, отупело. Маргарита еще не заснула и

бормотала что-то, рассказывала самой себе сказку. Я стянул через голову свитер и вдруг

прислушался к ее бормотанию:

- ...и он сказал громовым голосом: «Раз так, то я нашлю на тебя оглохлую тишину, и ты

захочешь слово сказать, да не сумеешь...»

Я вдруг больно поперхнулся сухим колючим всхлипом, рванувшим грудь. Схватил

свитер, скомкал его и ткнулся в него лицом, чтобы Маргарита не слышала, как я плачу -

впервые за сегодняшний страшный день.

Я плакал и не мог остановиться. Плакал и ничего не мог с собой поделать. Я молча

трясся и давился в скомканный свитер, и в ушах моих звучал эхом смех Григория в

кабинете, тот хитрый непонятный смех. Что ты хотел сказать этим дурацким смешком, Гришка? Что ты понимал обо мне такое, чего сам я не понимал?

Маргарита засыпала и бормотала все глуше, тише, утопая в детском безмятежном сне:

- ...И будет везде кругом высоченная тишина... выше травы, выше домов, выше

деревьев... И над ней только птица будет летать.

Я поднялся, не вытирая слез, распахнул дверь и сказал бабе негромко и твердо:

- Заведи будильник, пожалуйста. Мне завтра, как обычно...

1984 г.