О Чехове

В Чехове, особенно в юности, было и это. Тут биографии даже не нужно. Достаточно прочесть такой его рассказ, как „Сирена", в котором секретарь мирового съезда Жилин сводит с ума своих сослуживцев — а заодно и читателей — описанием разных блюд. От этого рассказа веет такой радостью жизни, радостью от простых, обыкновенных, доступных земных благ, что может спешно, все позабыв, побежать обедать и больной человек, — как и бежит в рассказе больной катаром желудка товарищ прокурора. „Палата № 6", „a most terrible thing", чрезвычайно страшный рассказ — шедевр, но и „Сирена", конечно, на совершенно другом уровне — тоже шедевр. Все же читатель, особенно иностранный, знающий из Чехова только его знаменитые, главные, рассказы и его театральные пьесы, верно, был бы изумлен, прочитав эту главу Чуковского: он такого Чехова, верно, и не представлял себе. Вот ведь и сам Сомерсет Моэм пишет: „For Chekhov life is like a game of billiards in which you never pot the red, bring off a losing hazard or make a cannon, and should you by a miraculous chance get a fluke you will almost certainly cut the cloth. He sights badly because the futile do not succeed, the idles do not work, liars do not speak the truth and drunkards are not sober"{13}. Он в блестящей форме противопоставляет его Мопассану, который „was obsessed by the tiresome notion common then to his countrymen that it was a duty a man owed himself to hop into bed with every woman under forty that he met".{14}

Да, „идейных построений", „цельного мировоззрения" у Чехова не было. Он и относился к ним равнодушно. „К несчастью, я не философ и не богослов. Мне отлично известно, что проживу я еще не более полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше всего занимать вопросы о загробных потемках и о тех видениях, которые посетят мой могильный сон. Но почему-то душа моя не хочет знать этих вопросов, хотя ум и сознает всю их важность" ("Скучная история"). Несмотря на это придаточное предложение с „хотя", не только относился к ним равнодушно, по как будто даже с насмешкой и свысока, — почти как к людям" о них пишущим. Тот же профессор Николай Степанович говорит: „Что же касается русских серьезных статей, например, по социологии, по искусству и проч., то я не читаю их просто из робости. В детстве и в юности я почему-то питал страх к швейцарам и к театральным капельдинерам, и этот страх остался у меня до сих пор. Я и теперь боюсь их. Говорят, что кажется страшным только то, что непонятно. И в самом деле, очень трудно понять, отчего швейцары и капельдинеры так важны, надменны и величаво невежливы. Читая серьезные статьи, я чувствую точно такой же неопределенный страх. Необычайная важность, игривый генеральский тон, фамильярное обращение с иностранными авторами, уменье с достоинством переливать из пустого в порожнее — все это для меня непонятно...". Фраза остроумная. Однако не одни же все-таки дураки писали в России о „социологии, искусстве и проч." и не все же переливали из пустого в порожнее?

„Настроения" же у него были, и самые разные, и очень часто они менялись. Жизнелюбия у него все убавлялось, вероятно, в связи с развитием чахотки. Уже лет за двенадцать до своей кончины он писал: „Жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто надоело".