О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта

– Я знаю, знаю, – ответила я, присев рядом на корточки. Мне тоже хотелось плакать. Шведка говорила то же, что говорила бы я в ее состоянии. И все же я злилась на нее, очень злилась. Почему шведское правительство отправило антрополога, никогда не видевшего «свежих» тел, на судебно-медицинскую миссию в страну, где людей убивали на улицах еще два года назад? Зачем она была здесь, если не могла этого вынести? Зачем она была здесь, если заставляла меня погружаться – во время рабочего дня – в мрачную и суровую реальность? Мне нужно войти внутрь и продолжать выполнять свои обязанности еще месяц. Почему она была в моем списке сотрудников, если она не могла выполнять эту работу? Гладя ее по плечу, я думала: «Не делай этого со мной. Не заставляй меня плакать – я не смогу остановиться». У меня не было такой работы, которой я могла бы отгородиться от этого. Я чувствовала, как меня разрывает на части.

В морг шведка больше не вернулась. Я даже не успела узнать ее имя – она уехала в тот же день. Конечно, я сейчас не злюсь на нее, потому что понимаю, она просто напомнила, что я тоже человек. Если честно, мне было очень жаль потерять такого специалиста (она специализировалась на ожогах и переломах костей) и столь чуткого напарника.

Будучи заместителем начальника, я все же не могла удержаться от слез. Плакать меня заставляли живые – я частенько спорила с нашим главным патологоанатомом и с трудом налаживала логистику.

Само здание было в полном порядке, поскольку нидерландский инженерный батальон перестроил его по спецификациям МТБЮ. Однако батальон ничего не мог сделать с нехваткой оборудования. Столы для вскрытия из нержавеющей стали со встроенными раковинами были на месте, как и бóльшая часть рентгеновского и патологоанатомического оборудования, но антропологам и специалистам по вещдокам не хватало самого нужного: у нас не было ни клея для реконструкции костных травм, ни остеометрических досок для измерения длинных костей при оценке роста. Не было кастрюль для варки костей (для отделения мягких тканей). Так что определить возраст или провести анализ костных травм было задачей не из легких. Вообще-то, у нас не было даже нагревательных элементов для кипячения воды. Специалистам по вещдокам не привезли ни пакетов для одежды, ни герметичных мешков для хранения вещдоков. Начни мы исследования в такой ситуации, патологоанатомы смогли бы практически полностью сделать свою работу, но антропологи и специалисты по вещдокам остались бы с грузом неисследованных тел, которые пришлось бы позже извлекать из рефрижератора, проводить анализ и регистрировать заново.

От Эрика, главного патологоанатома, видимо, требовали результата, так же как от руководителей полевых команд. Очевидно, Гаага ориентировалась на «показатели производительности» моргов в Боснии, игнорируя тот факт, что наши тела находились в совершенно другом состоянии. Но Эрик хотел начать в любом случае, поэтому мы договорились первым взять случай, где не было целого тела, а потому не требовалось оборудование и материалы, которых у нас либо не было, либо мы не могли изготовить из того, что имелось (Эрик даже купил что-то на свои личные средства).

Итак, у нас была лишь часть тела – только ноги, – поэтому не нужно было реконструировать черепно-мозговую травму. Мы отвезли (с некоторой помпой) наши полтела на рентгенографию. Дело поручили Джону Маккарти, нашему жизнерадостному патологоанатому из Британии. Затем из рефрижератора доставили второй труп – для Эрика. Когда его вытащили из-под рентгена, Хосе Пабло (он был там в тот день) сказал мне, что у него протез. Решив, что речь идет о протезе конечности, я подумала: «Ничего страшного, к тому же это будет полезно при идентификации». Но это был зубной протез – точнее, полный зубной протез. «Вот черт!» – думала я, вытаскивая одонтологическую тетрадь Патрика и подбирая соответствующие формы по разным лоткам, и попутно разыскивая розетку, чтобы подключить экран для чтения рентгеновских снимков.