О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Вернувшись домой на каникулы, я оказалась не готова к той сцене, что ждала меня в аэропорту. В море лиц выделялись несколько незнакомых, но сиявших от радушия. Наконец я заметила мать и тетю Нафисе, стоявших рядом с весельчаком средних лет в потрепанной одежде; тот держал огромный букет ядовито-розовых гладиолусов. Мамина парикмахерша Голи стояла за его спиной, махала и сияла, но мой взгляд был прикован к этому мужичку с гладиолусами, который улыбался так отчаянно, словно очень хотел со мной подружиться, хотя мы были не знакомы. «Это господин Зиа, – сказала мать, расцеловав меня в обе щеки. – Коллега твоего отца». Тетя Мина и ее дочь Лейла стояли рядом с отцом и братом, а еще я увидела дядю Резу, одного из младших братьев отца; недавно он поступил в Тегеранский университет и временно жил у нас. Но там было много людей, которых я вовсе не знала, и всем им, кажется, был известен какой-то секрет. Я видела это в жестах матери и льстивой улыбке господина Зиа, который, как оказалось, был начальником отдела кадров и работал под руководством отца в мэрии. С того самого дня, куда бы я ни отправилась, меня повсюду окружали незнакомые люди, которые вели себя так, будто были моими близкими друзьями, ведь мой отец стал самым молодым мэром Тегерана за всю историю. Это продолжалось до тех пор, пока зимой 1963 года его не посадили в тюрьму; тогда отношение поменялось на прямо противоположное. «Добро пожаловать в Тегеран твоего папы!» – саркастически прошептал мне на ухо дядя Реза.

«Твоя мама, – писал мне отец, – так сильно по тебе скучает, что постоянно обвиняет нас в черствости и безразличии к твоему бедственному положению. Она отказывается отапливать дом, потому что „бедняжка Ази“ целыми днями дрожит от холода в огромном особняке в Англии». От матери приходили письма, полные сочувствия и беспокойства о моем состоянии. Она заставила отца присылать мне вырезки из женских журналов, в которых говорилось о пользе виноградного сока и о том, как чистить пятки пемзой. Присылала сушеную вишню, чернослив и курагу, собственноручно связанные носки, варежки и свитеры, которые, как правило, оказывались мне слишком малы или велики. Это задало тон нашим отношениям на годы вперед: находясь в разлуке, мы с матерью тосковали друг о друге, но стоило провести вместе несколько дней, максимум неделю, как мы возвращались к старым привычкам.

Фирузех-э Бу-эсхаги Хош Деракшид вали доулаташ мостаджаал буд. Войдя в гостиную в первую пятницу после моего возвращения из Англии, я услышала знакомый голос, декламирующий строки классического персидского поэта Хафиза, в которых говорилось об Эсхаке, царе, чье правление продлилось недолго из-за махинаций его врагов. Хафиз оплакивает звезду Эсхака, сиявшую ярко, но закатившуюся слишком рано.

Тем утром в гости пришли многие мои старые знакомые: давний друг отца господин Халиги, мамина парикмахерша Голи, красавец-полковник и дядя Реза, который шепотом сообщил, что так стыдится новой должности моего отца, что никому не признается, что они родственники. Многие иранцы считали, что поступить на высокую государственную должность – по сути то же, что продать душу дьяволу. Тетя Мина тоже пришла, и когда я вошла в комнату, она подозвала меня и велела сесть рядом.

Были в гостиной и новые лица: господин Зиа, тот самый, что принес мне букет ядовито-розовых гладиолусов, сидел на стуле с высокой спинкой, но каким-то образом умудрялся сутулиться; рядом с ним – молодой, худощавый и смуглый мужчина, которого, как я потом выяснила, звали господин Мешгин, он работал репортером. Среди гостей также был неприметный мужчина с подобострастной улыбкой, которого отец представил как господина Эсмаили, своего заместителя по вопросам парков и озеленения.

А цитировал Хафиза господин Халиги; тепло поприветствовав меня, он произнес:

– Хафиз жил семьсот лет назад, но все, что он говорил о талантливом царе Эсхаке, справедливо по сей день. Наш дорогой Ахмад молод и амбициозен. Он стремится к добру и справедливости. Но не знает, что в правительстве нашей страны нет места для добрых намерений. Доброта не поможет выжить.

– Ты меня перехвалил, – смеясь, ответил отец. – Мои амбиции невелики; я не представляю угрозу для приближенных шаха. И не отчитываюсь перед ними. – Я слушала его со смешанными чувствами, обдумывая сказанные шепотом слова дяди. – Мало того, – продолжал отец, – шах это знает. Он не чувствует во мне угрозу.

– Мой дорогой, шах чувствует угрозу отовсюду, – парировал Халиги. – И, пожалуй, он прав. После случая с Моссадегом шах не верит никому. Он убежден, что любой сколько-нибудь красноречивый и популярный политик метит на его место. Поэтому подумай, – он наклонился ближе к отцу, – прежде чем вверять свою судьбу человеку, который не верит даже себе самому.