О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Праздные размышления прервал приход тети Нафисе: та вошла в комнату, совершенно не заботясь, что прерывает чей-то разговор, и решила, что все замолчали из уважения к ней. Тетя Нафисе организовала кампанию в защиту отца. Она ходила к высокопоставленным чиновникам от его имени и осыпала его заботой: регулярно навещала, присылала его любимую еду, даже предлагала денег в долг, чтобы мы могли пережить трудные времена. Кивнув гостям и подставив мне щеку для поцелуя, она повернулась к матери и Рахману, который вышел из комнаты вслед за ней. Приход тети поверг всех в мрачное молчание.

Отец во время тюремного заключения

Пока мама и тетя Нафисе ждали у ворот Центра временного задержания – тюрьмы, где держали обычных преступников, – я стояла чуть в стороне и, как могло показаться стороннему наблюдателю, храбро улыбалась. В машине мы с матерью, как обычно, начали ссориться: я пробормотала, что хочу остаться в Тегеране готовиться к выпускным экзаменам с репетиторами, а мать по причине, известной ей одной, хотела, чтобы я уехала как можно скорее. Лишь когда машина высадила нас у огромных металлических ворот, за которыми, казалось, раскинулось другое царство, я вдруг запаниковала.

У нас была привилегия: мы могли встречаться с отцом в кабинете начальника тюрьмы. Это была длинная вытянутая комната, окрашенная глянцевой серо-голубой краской с синим бордюром. С одной стороны, ближе к стене, стоял стол начальника, за ним сидел лысеющий мужчина в синей форме. Увидев нас, он нервно вскочил и поздоровался. Его добродушное круглое лицо выражало искреннее уважение, что было странно в такой мрачной обстановке. Напротив стола, у стены, стоял ряд маленьких стульев и два столика.

Мать и тетя вежливо заговорили с полковником Хорами, начальником тюрьмы, а я сидела в углу, прижавшись к глянцевой стене, и смотрела в окошко. Когда в разговоре возникла пауза, я повернулась к полковнику и краем глаза увидела отца. Тот с улыбкой стоял у открытой двери и выглядел похудевшим и помолодевшим. Я бросилась к нему и споткнулась о низкий металлический столик. Полковник вежливо потупился, чтобы не встречаться взглядом с отцом. Тетя вскрикнула; мать, кажется, взглянула на отца с неодобрением. Я же стояла на месте, пока отец сам не подошел; он обнял меня, поцеловал и прошептал: «Все хорошо. Я так рад тебя видеть».

Вначале они говорили о взрослых делах, а я сидела рядом с папой и держала его за руку, как много раз делала в детстве. На наших с отцом старых фотографиях меня всегда поражает, что я то и дело пытаюсь наладить с ним физический контакт: склоняюсь к нему, кладу голову или руку ему на плечо.

Поцеловав меня, он первым делом произнес:

– Никогда не проявляй слабости, ни малейшего признака обиды или стыда. Тебе же не стыдно? Это лишь проверка нашей стойкости. Сейчас время быть гордой. – Время быть гордой. Я еще не раз услышу от него это наставление; то же самое будет повторять мать. Хотя мой отец был многообещающим молодым мэром, к которому прислушивался сам шах, мы все немного опасались им гордиться. Ведь это подразумевало, что мы стали жертвами несправедливости.

– Помнишь, я говорил тебе, что ты всегда можешь на меня положиться? – прошептал отец, пока мать и тетя обменивались любезностями с директором тюрьмы. – Можешь поджечь перышко, как то, что Симург дал Залю в «Шахнаме», и я приду тебя спасти. Знай: где бы я ни был, я всегда тебе помогу. Но сейчас мне самому нужна твоя помощь. Ты должна заботиться о маме. Быть с ней доброй и ласковой. – Моему брату он сказал то же самое. «Теперь ты главный мужчина в семье». Брат, которому тогда было одиннадцать, воспринял это очень близко к сердцу. – Ты знаешь, что теперь у матери не осталось никого, кроме твоего брата и тебя, – он пристально на меня посмотрел. – Ты должна пообещать, что о ней позаботишься. Я ее подвел, и ты должна это компенсировать. Хочу, чтобы ты пообещала, что не будешь обижать ее и во всем станешь ее слушаться. – Я пообещала, что позабочусь о матери и постараюсь ее не обижать. Сколько раз я давала это обещание, столько же его и нарушала.

Моя мать, подруга семьи, отец и я

Отец велел вести себя так, будто ничего не случилось. Мы старательно делали вид, что все нормально, и почти сами поверили, что ничего из ряда вон не происходит, хотя на самом деле все в мире казалось ненормальным. Мы ничуть не стыдились и не собирались притворяться, что нам стыдно, потому что не верили в его вину. Мы не испытывали ни капли стыда за него. С другой стороны, когда мы вели себя так, будто все происходящее ничуть на нас не влияет, это тоже было притворством. На людях мы выбирали вторую ложь, а в частной жизни – обе, и ни одна не была эффективной.