О чём молчит Ласточка

Он взял рамку в руки и огляделся, думая, куда убрать. Улыбнулся вновь — здесь, в его комнате, осталось нетронутым абсолютно всё: книги, тетради, даже собственноручно заточенные им карандаши в ящике стола. Значит, сохранились и записи. Записи… Володя покачал головой — значит, и та тетрадь лежит нетронутой. Его дневник, но, правильнее сказать, его «История болезни», потому что в ней содержалось всё: анамнез, диагноз, лечение.

Всё было в ней. А она — в тайнике. В двух метрах от него.

Забавно: у многих людей никогда в жизни не было тайников, а у Володи их целых два. Правда, тот, что под ивой, — скорее почтовый ящик.

Переезжая из родительской квартиры в собственный дом, он не взял «Историю болезни» с собой. Не потому, что забыл про неё, просто тогда у него было явное желание избавиться от прошлого, сбежать от него.

Он хотел избавиться от дневника, но теперь его взгляды поменялись: эта тетрадь — часть того немногого, что останется от Володи потом. Какой бы позор она в себе ни хранила, это не просто его память, а память о нём. Человеческая жизнь очень хрупка, в любой момент, хоть через двадцать лет, хоть завтра, Володи может не стать. И тогда кто-то — лишь бы только не мать, — будет сортировать его вещи: что отдать, что — выбросить, что — сжечь. Но эта тетрадь — другое. Это не просто принадлежавшая ему вещь, а то, чем был он сам. Часть его жизни — это часть «Истории болезни», а она — часть его самого. И она не достанется никому. Никто, кроме Володи, не взглянет на эту тетрадь. Она не должна лежать здесь.

Володя отодвинул диван от стены, нашёл давно выломанную паркетную доску, вынул её и увидел в нише толстую чёрную тетрадь. Ухмыльнулся — в точно такой же тетради он писал заметки, когда работал в лагере вожатым. Дневник стал удивительно хрупким — едва тот оказался у него в руках, как из него выпала половина листов. Подхватив их и вставив обратно, Володя заметил вложенные среди страниц газетные вырезки, давно просроченные рецепты на транквилизаторы и пустой конверт. Его он открывать не стал. Плотная белая бумага не просвечивала, но Володя и так помнил, что находится внутри: порнофотографии, которые дал ему врач. Володя вздрогнул от омерзения.

Из тетради выпала большая, сложенная вдвое чёрно-белая фотография. Он развернул её. Это была фотография первого отряда, которую когда-то давно прислал ему Юра. Много людей, нижний ряд сидит, верхний — стоит. Володя прошёлся взглядом по молодой, высокой, ещё стройной Ирине, задержался на Маше. Короткое платье в цветочек, длинные светлые волосы перекинуты через плечо, чтобы закрывали грудь, и собраны в хвост пластмассовой заколкой.

«А заколка-то та самая», — улыбнулся Володя, вспомнив их знакомство с Машей.

* * *

В первый день в лагере он отправился к Ирине, вожатой первого отряда, выяснить, кто такой этот Юра Конев, которого ему навязали помогать с театральным кружком.

На крыльце, утопающем в розовых петуниях, одиноко стояла белокурая девушка в коротком платье и ела грушу.

— Здравствуй! — приближаясь, крикнул ей Володя. — Ирина здесь?

— Зд… Здравствуйте, — девушка покраснела, поднесла руку к волосам. — Нет, ушла куда-то. Ей что-нибудь передать?

— Да нет, передавать нечего. Тогда я пойду, — вздохнул Володя. — Хотя… как тебя зовут?

— Что? — смутилась девушка. — А… Маша.

— Меня зовут Володя, очень приятно.

— Да, очень, — потупив взгляд, негромко ответила Маша.

Он спросил её про Конева — знает ли его, как давно и как хорошо. Маша ответила, жутко смущаясь и очаровательно краснея. Когда Володя, удовлетворённый её ответами, собирался уходить, Маша встрепенулась:

— Хочешь грушу? У меня много. Вот, угощайся. — Она наклонилась, снова запуталась в волосах и достала из сумки, что лежала возле её ног, большую спелую грушу. Протянула Володе.